'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Это было написано еще до появления Пушкина на поэтическом поприще.

После Пушкина написать такое - значило бы клеветать на русскую литературу.

Конечно, прав Достоевский, говоря, что Пушкин явил миру талант переимчивости, как никто до него. Но это только полправды, пол-истины.

Ибо Пушкин явил своим творчеством и нечто совсем иное. Он опроверг версию о "пассивной женственности" русского народа, его неспособности создать оригинальные, самобытные шедевры искусства, выработать собственные духовные ценности всемирного значения, обогатить человечество истинно русским вкладом в мировую цивилизацию и культуру.

Ибо пушкинская "всемирная отзывчивость" - не переимчивость заимствования и перелицовки, а творческое усвоение, которое служит лишь разбегом по проторенной дорожке для головокружительного прыжка в неведомое, для подъема в такие сферы духовности, которых человечество еще не знало. И никогда не узнало бы без Пушкина. Без него не развернулись бы так смело последующие русские таланты, не ощутили бы в себе дерзкого и властного призыва - не следовать за Западом в художнических исканиях, а самим указывать ему - Западу - новые пути и возможности.

Без пушкинского новаторства в художественных открытиях не было бы новаторства Гоголя, Лермонтова, Достоевского, 1 олстого...

Значит, Пушкин и в самом деле предвосхитил появление того массового типа русского человека, нашего современника, который сознательно стремится овладеть всем богатством, выработанным до него человечеством, критически его переработать, сделать своим это богатство, превратить в творческие способности к созиданию, приумножению новых достижений и ценностей. Такой вот человек, как массовое явление, и появился у нас не через двести лет после Пушкина, а значительно раньше.

Пушкин явил образец той гармонично развитой, универсально образованной личности, органически объединившей художественно-образное и понятийное мышление, эстетическое и научно-теоретическое освоение действительности, постижение ее как по законам красоты, так и по законам логики, - личности, осваивающей духовное богатство всего человечества и множащей это богатство собственным творчеством, формирование которой стало самоцелью развития в нашем, социалистическом обществе.

Но зададимся вопросом, провидел ли Пушкин появление такого общества? Или, если сформулировать вопрос несколько иначе: какая Россия виделась Пушкину в близком и далеком будущем через сто и двести лет? Каков, так сказать, его социальный идеал?

Если говорить о ближайшем будущем, о программе преобразований, которые он считал незамедлительными, то это, конечно, прежде всего отмена крепостного права, убежденным противником которого Пушкин всегда был. Затем - распространение просвещения. Воспитанный на идеалах века Просвещения, сам его наследник, Пушкин придавал огромное, можно сказать, решающее значение пробуждению народного самосознания, распространению в широких массах наук и искусств, совершенствованию нравов.

В этом он, как и многие представители передовой дворянской интеллигенции того времени, видел основной стержень общественного прогресса. На распространение просвещения - пусть медленное - он возлагал основные надежды. И потому:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Разум человеческий, его бессмертный гений восторжествует наконец над силами тьмы, невежества, варварства и деспотизма. И на разумных основаниях должно будет тогда строить все социальные институты. Что же это за разумные основания?

По своему происхождению, воспитанию, положению в обществе Пушкин был аристократом, и на все социально-политические воззрения его этот аристократизм наложил заметный отпечаток. Он открыто гордился своей родовитостью, потомственным дворянством, своими предками, которые не ладили с царями. На этот счет он в свое время получил довольно резкую отповедь Рылеева: "Чванство дворянством непростительно особенно тебе.

На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают.

Будь Поэт и гражданин".

Однако причины этого "чванства" следует понять, здесь не просто какая-то смешная, карикатурная и недостойная черта характера, как думалось Рылееву. Потомственное дворянство представлялось Пушкину олицетворением ума, долга, чести в российском обществе. Они - носители интеллигентности и просвещенности. Они - единственная сила в России, противостоящая царскому абсолютизму, самодержавию, окружающему себя беспринципными выскочками чиновными сановниками, которые быстро получали личное дворянство и оттесняли более самостоятельное и достойное, как казалось Пушкину, дворянство потомственное.

К тому же в России двадцатых годов Пушкин не видел, да и не мог видеть иной революционной силы, кроме декабристов, дворянских революционеров. И потому "демократическая ненависть" к дворянству, звучащая со страниц продажных изданий Ф. Булгарина и Н. Греча после подавления восстания на Сенатской площади, вызвала у Пушкина страстную отповедь: "Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа".

Призыв восставших во времена Великой французской революции "Аристократов на фонарь! Повесим их, повесим! Qa ira! (Пойдет! - Г. В.)"

в России после 1825 года, естественно, приобретал совершенно иной смысл: эти слова были бы вполне уместны в устах Николая I по адресу декабристов, многие из которых принадлежали к самым аристократическим семьям российского дворянства. И потому Пушкин попал в цель, когда, желая уничтожить Булгарина как прихвостня Николая I, сравнил его выпады против дворянской интеллигенции с криками: "Аристократов на фонарь, на фонарь! Повесим их, повесим!"

Имея в виду Булгарина и компанию, Пушкин писал: "И на кого журналисты наши нападают? ведь не на новое дворянство, получившее свое начало при Петре I и императорах и по большей части составляющее нашу знать, истинную, богатую и могущественную аристократию - pas si bete (они не настолько глупы. - Г. В.). Наши журналисты перед этим дворянством вежливы до крайности. Они нападают именно на старинное дворянство, кое ныне, по причине раздробленных имений, составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного, состояния, коему принадлежит и большая часть наших литераторов.

Издеваться над ним (и еще в официальной газете) нехорошо - и даже неблагоразумно. [Положим, что эпиграммы демократических французских писателей приуготовили крики les aristocratesa la lanterne (аристократов на фонарь); у нас таковые же эпиграммы хоть и не отличаются их остроумием, могут иметь последствия еще пагубнейшие...] Подумай о том, что значит у нас сие дворянство вообще и в каком отношении находится оно к народу... Нужно ли тебе еще объяснений?"

Пушкин высказался более чем прозрачно для цензурной печати. Он явно дал понять, какое именно дворянство и каких его представителей он защищает. Это - "род среднего сословия, - говорит поэт, - то есть того сословия, которое во Франции и совершило революцию, у нас же за неимением третьего сословия самой революционной и просвещенной силой является старинное дворянство, оно не враг народу, а само заинтересовано в освобождении его от крепостного права".

Конечно, во всем этом было много наивного и иллюзорного. Краткий период дворянской революционности после декабря 1825 года кончился, но Пушкин долго еще продолжал жить иллюзиями на возрождение сильной дворянской оппозиции царскому деспотизму.

Он полагал, что источником всех бед потомственного русского дворянства было отсутствие в России майората, то есть закона, по которому наследство не делилось, а передавалось целиком старшему в роду. Отсутствие майората привело к дроблению, мельчанию и упадку древних родов.