Афина Паллада

— Работают.

— Работают? — будто удивился хозяин.

— Да, бегают. Что у вас?

— Объездчик днем застрелился. Говорят, имущество на тебя отписал. Болтают, что спаивал ты его, порошки подсыпал такие…

— Какие порошки? — Саид вздрогнул, вспомнив о снайперском карабине.

— Милиция разберется. Кого надо, судить будут. Балкарку вашу тоже нашли — на чердаке у Маркелия, могли бы судить, но муж домой увез ее… Сначала убить хотел…

Саид встал.

— Спасибо, Ибрагимов. Дай лошадь доехать.

Ибрагимов пошел седлать, но вскоре вернулся:

— В такую погоду собаку и ту не выгоняют, спи у нас: буран — ничего не видать.

— Доеду! Первый раз, что ли? Белохвостого оседлай!

— Вода кругом, утонешь, коня погубишь — отвечать я буду. Позавчера трактор провалился — даже не видно под водой, как этот хромой черт выскочил только! Пей чай!

— Не могу.

— Ну, этого выпей! — налил Муратову чашку спирта.

Гостю дали лучшую постель. Говорить с Ибрагимовым теперь об отаре не хотелось: навалилась новая беда.

Огонь задули. Дежурный чабан Ихан-Берды клевал носом у очага. По временам его осыпали снежинки, и он жался ближе к жарким углям.

Саид осторожно повернул голову на подушке, морщась от боли похмелья, и забылся.

Буран бушевал со страшной силой. В полночь упала оглобля за стеной и разбила фанеру в окне. Ибрагимов вскочил, выбежал, тут же вернулся, торопливо зажег фонарь и со всего маху ударил ногой чабана у очага. Тот мыкнул, вскочил и скорчился от боли.

— Отара ушла! Убийца моей матери! Кишки на руку намотаю!

Залаяли собаки — далеко-далеко.

Держа коня в поводу, в дверях показался аварец Агаханов. На толстых бровях лед. Розовощекое юношеское лицо вспотело.

— Ибрагимов! Твои овцы пошли за сайгаками! Мимо меня бежали, я поскакал, сбился след…

Саид слышал все, но головы не поднимал. Голове больно, она будто набита песком, скрипучим и тяжким, от вчерашнего портвейна. Ему ясно, что произошло.

В буране мчалось стадо сайгаков. Может, их гнали волки. Ветер повалил воротца овечьего база. Услышав топот сайгачьих ног, из база вышла овца в вечной боязни отстать. За ней вторая, третья — и камышовые маты ограды затрещали, повалила вся отара, повинуясь стадному чувству. Собаки умчались за сайгаками.

— Куда пошли? — спросил аварца Ибрагимов.

— Как будто к Сладкому артезиану.

Уже все на ногах. Чабаны во дворе седлали коней.

— Помогай, сосед, — добрым голосом обратился Ибрагимов к Саиду. — Садись на Белохвостого, самый резвый он, как раз для большого джигита. Я на Сером пойду. А Ихан-Берды — все равно убью его — останется, он ночью не видит…

Безмерная усталость навалилась на Саида. Напряжение нескольких дней и ночей, поездка на бензовозе, схватка с собакой, плохое вино и плохие вести сморили его, налили глаза свинцом. При одной мысли, что надо в буран скакать по степи, мороз по коже пошел.

— Овцы жирные, — потонут, помоги.

«Мои овцы», — подумал Саид, закрывая глаза в полусне и ознобе.

Он знает стадное чувство отары. Когда обезумевший от жажды баран прыгнул в глубокий колодец, вся отара последовала за ним. Если на бойне овцы чуют кровь и не идут в цех, пускают барана-провокатора — он каждый раз остается живым, проведя отару на разделочный конвейер. Стреляй их в упор — они будут бежать за первой, как и сайгаки, всегда бегущие след в след, сколько бы передних ни косили пули.

— Вставай, кунак! — тронул спящего чабана Ибрагимов.

А Саида хоть шашкой руби — он будет спать. Он очень устал. В мозгу еле тлеет ночная, сигнальная лампочка, никогда не теряющая связи с миром. И он говорит, словно забыв все горские обычаи, говорит так, будто перед ним Бекназаров:

— Завтра я покидаю Черные земли. Я не работаю в совхозе. У меня нет отары…

Ибрагимов с отвращением плюнул, крикнул на Ихан-Берды, чабаны выбежали. Женщины и дети с ужасом смотрели на Саида, как на кровника.

Смолк стук копыт. Воет буран. Бросает тучи снега. Слабо коптит мигалка.

— Лошадь есть еще? — Саид вскочил, проснувшись.

— Нет! — с ненавистью ответил мальчишка лет тринадцати. Саид выскочил из домика.

С нарастающей мощью ветер несся к морю. У моря немало обрывистых берегов. Бегущие под ветер сайгаки могут прыгать с обрывов, а овцы будут разбиваться.

Созрел план: обойти овец со стороны Змеиного буруна, зажечь сено у обрывов — взять керосин! — огонь остановит отару. Скакать вслед нет пользы. Сайгаки похожи на козлов — вожаков отар — и резвы, как стрижи. Обойти их можно: к Змеиному буруну хорошая дорога. Но нет его гнедой кобылы! И чабаны уже ускакали!

Мальчишка словно понял Саида, сказал:

— Мотоцикл есть!

— Давай сюда!

Спешно выкатили голенастую алую «Яву» — как он мечтал о ней! Дрожащими руками ощупывали контакты — мотор не заводился.

Нашли! Завелся!

С бешеной скоростью мчится алая машина в буране. Ветер сечет ветровое стекло. Фара залеплена снегом. Шестым чувством гонщик угадывает дорогу.

Он докажет свою преданность чабанскому делу, не бросит овец. Да, он виноват, груб, горяч, работать с ним трудно, тяжелый он человек. Виноват, что полюбил чужую жену, что не поскакал с чабанами… И покручивает резиновую рукоять — газу, газу…

Руки мерзли. Башлык надел, а перчатки в спешке забыл.

Снежный смерч вылетает из-под колес железного гончего.

Газу, газу…

Огнеглазый зверь выл, захлебывался, прыгал, отрываясь от земли, как от стартовой площадки.

Вспугнул в кустах лису: душила раненого сайгака — обычная степная драма.

Нет, ярлыгу чабанскую он не бросит! Завтра поговорит с Бекназаровым начистоту — кто с кем не сработался.

Алый гончий мчится, а он еще добавляет газу!

И — радость! Впереди заблеяли испуганные овцы. Как раз пересекают дорогу, чтобы направиться к морю. Опытный чабан, он легко закружил их, согнал в лощину. Глаз у него наметан — трети отары не хватает, надо спешить, море близко.

Гордость, радость, скорость — все переплелось.

Храпит его алый конь — ракета с серебристым мотором. Ветер, песок и снег секут его бронзовеющее лицо.

Дорога стала лучше, можно еще прибавить газку.

Беззвездная волчья ночь. Древний буран.

Где-то сейчас его верные штурманы — отарные псы. Они помогли бы ему. Они воспитаны Саидом как пастухи. Не бросят в степи ни одной овцы. Когда они прозевали волка, зарезавшего валуха, Саид сурово избил их ярлыгой. И они украли ягненка в чужой отаре и пригнали Саиду — пришлось возвращать. Вот какие у него собаки! Газу, газу, малютка!

Где-то спят его дети. Острое отцовское чувство пронзило его. Обычно он играл с мальчиком, а девочка завистливо смотрела со стороны. Однажды, когда она провинилась, он привязал ее веревкой к дереву и ушел в дом. Вскоре она робко пришла к отцу. В глазах слезы, мольба, лукавство: видишь, я развязала твою веревку…

Спит жена и ничего не знает о том, что ее ожидает. Не много ласки видела она от него.

Спит… нет, не спит его старая мать. Она никогда не спит, когда сыну трудно. Ради матери надо бы сбавить бешеную скорость — уже дважды он опрокидывался, не замечая в нервной спешке рассеченной брови и вывихнутого плеча. Он виноват перед матерью. Теперь он скажет ей ласковое слово и освободит от тягот домашнего труда…

Газу, газу!

Трепетно бьются за спиной алые крылья — башлык космонавта.

Уже и руки стали бронзовыми — нечувствительными.

Буруны кончились — степь ровная, незнакомая, в вихрях снега. Рубчатая резина скользит по льду.

Показалось, что мчится недалеко от своей кошары — куст промелькнул похожий, бугорок с ямами. Слышится песня матери, печальная, как закат на горах…

Мелкие черные волны плеснули со всех сторон.

В ужасе чабан нажал на тормоз. Ледяной наст кончился. Не выпуская руля, чабан полетел в воду. Ярко вспыхнула мысль о спасении, о жизни — и все другие мысли стали ничтожными, угасающими.

Отгребаясь металлическими руками, плыл, а тяжелое руно полушубка тянуло вниз. В мозгу шумело, словно к нему подключились миллионы радиостанций.