'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Было в этой черте, верно, что-то наследственное от бабки Екатерины, которой ведь удавалось слыть в Европе самой просвещенной императрицей:

вела переписку с самим Вольтером! В то же время это она сослала в Сибирь Радищева, сгноила в Шлиссельбургской крепости русского просветителя Новикова. Об этом мало кто знал в Европе, а вот о дружбе с Вольтером знали все. И восхищались: исполнилась мечта древних, царский скипетр и мудрость философа - соединились!

Николай, как уже говорилось, "философов" терпеть не мог, но знал, что имя Пушкина известно уже и в Европе.

В ходе следствия над декабристами имя опального поэта всплывало постоянно. И людям такого типа, как Николай, приходилось только удивляться, как мог какой-то "стихоплет и вертопрах" оказать такое огромное воздействие на умы и настроения передовой русской молодежи. Неужели поэзия может быть могучей силой в обществе?

Петр Бестужев, например, на вопрос, что привело его к декабристам, показал: "Мысли свободные зародились во мне уже по выходе из корпуса, около 1822 года, от чтения различных рукописей, каковы: "Ода на свободу", "Деревня", "Мой Аполлон", разные "Послания" и проч., за которые пострадал знаменитый... поэт наш А. Пушкин"10.

Другой декабрист, Владимир Штейнгель, восклицал в письме к Николаю: "Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Пушкина, дышащими свободою"10. Другой арестованный по делу 14 декабря, Петр Громницкий, свидетельствовал, что Михаил Бестужев-Рюмин пользовался произведениями Пушкина и, в частности, его стихотворением "Кинжал" для агитации за цареубийство.

Этот факт фигурировал в обвинительном заключении по делу Бестужева-Рюмина в числе других, мотивирующих смертный приговор: "Читал наизусть и раздавал приглашаемым в общество (возмутительные вольнодумческие) сочинения Пушкина и других".

Что же можно было ожидать от царского правосудия самому поэту?

Будущий шеф жандармов Бенкендорф после декабрьского восстания доносил царю, что "кумиром партии", пропитанной либеральными идеями, мечтающей о революции и верящей в возможность конституционного правления в России, "является Пушкин, революционные стихи которого, как "Кинжал", "Ода на вольность" и т. д., переписываются и раздаются направо и налево"10.

Над поэтом нависла смертельная угроза. Декабристов специально допрашивали, надеясь получить улики, свидетельствующие о принадлежности Пушкина к тайному обществу, о его участии в заговоре. Но как ни бились, ничего определенного на этот счет получить не удалось.

Тогда в Псковскую губернию, где томился в ссылке поэт, был послан сыщик Бошняк с поручением собрать компрометирующие поэта сведения.

Жандармы так были уверены в успехе этой миссии, что выдали сыщику ордер на арест Пушкина. Но миссия провалилась. Помещики и чиновники, которых расспрашивал Бошняк, ничего предосудительного о Пушкине не сообщили.

Тогда у Бенкендорфа рождается другой коварный замысел: что, если "приручить" поэта? Что, если "направить его перо и его речи"? "Это будет выгодно", - советует Николаю первый жандарм России36.

И вот в начале сентября 1826 года Пушкина с фельдъегерем везут в Москву, где Николай празднует свою коронацию. Для встречи с поэтом император надевает самую располагающую и милостивую из своих масок.

Он заранее уже предвкушает, как назавтра вся Россия будет говорить о его добром сердце, снисходительности, всепрощении.

- Пушкин, принял бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге?

- Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю бога!2 Пушкин некоторое время колеблется, но наконец дает царю обещание ничего не писать "противу правительства". За это Николай дарует ему право жить в Петербурге, обещает сам быть цензором его произведений.

Как пишет Н. И. Лорер со слов брата Пушкина, император вывел затем поэта в соседнюю комнату и представил царедворцам:

- Господа, вот вам новый Пушкин, о старом забудем.

В тот же день на балу он мимоходом бросает во всеуслышанье одному из приближенных:

- Знаешь, что я нынче говорил с умнейшим человеком России?

- С кем же?

- С Пушкиным2.

Спектакль сыгран.

Что же с Пушкиным? Действительно ли теперь он "его императорского величества Николая I придворный поэт"? Что происходит в его душе?

Надобно знать эту душу, которая всегда порывалась чувством благодарности за доброе к себе отношение. Надобно понять его наивное, ребяческое желание вопреки всему верить в просвещенность и -милосердие нового императора, вопреки всему надеяться на это.

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!

Что же еще оставалось, кроме как самообманываться надеждой?

Но никогда Пушкин не был и не мог быть придворным поэтом. Ни на миг не мог забыть Пушкин, что между ним и Николаем - могилы повешенных декабристов, десятки товарищей, закованных в кандалы и сосланных на каторгу.

Поэт и царь заключили между собой своего рода договор, но каждый из них хорошо понимал, что в душе они остаются врагами. Однако каждый надеялся извлечь из договора максимальную пользу для себя. Царь рассчитывал обезопасить вольнодумца и направить его перо в нужную сторону. Поэт рассчитывал употребить свое влияние на общественное мнение, на самого императора с тем, чтобы иметь возможность делать "хоть каплю добра" во имя прежних идеалов, чтобы смягчить участь осужденных декабристов, чтобы хоть в скрытой, завуалированной форме пропагандировать свои идеи, спасти все, что можно было спасти.

Согласно одной из версий, возможно легендарной, когда Пушкин предстал перед Николаем, в его кармане лежал листок с стихотворением "Пророк". В нем были такие строки окончания:

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Иди, и с вервием на выи

К У. Г. явись.

"У. Г.", по догадке М. А. Цявловского, расшифровывается как "убийце гнусному". Гнусным убийцей был Николай для поэта. Таковым и оставался.

Но теперь, когда император вдоволь насладился местью декабристам, теперь он, может быть, наконец смягчится? Если государь милостив с ним, с Пушкиным, несмотря на все его "возмутительные" (то есть возмущающие спокойствие. - Г. В.) стихи, то почему бы ему не проявить свою милость и к сосланным декабристам? Можно ли пропускать такой шанс, как бы мал он ни был!

Да и откуда было ждать "перемены судьбы" в николаевской России, где все замерло в страхе и ужасе? Где вся свобода сконцентрировалась в свободе действий одного человека, где он один творил суд?

Если бы Пушкин мог вырваться из удушающих объятий Николая, если б он мог уехать из России - а он так рвался уехать куда угодно, хоть в Турцию, хоть в Китай, - наверное, мы имели бы в нем предтечу Герцена в борьбе с царизмом. Но Николай "объятий" не разжимал. И Пушкину оставалось действовать только, так сказать, легальными средствами.

В этом видел он свой святой долг перед погибшими и сосланными, перед народом и историей, перед Россией!

Судьба тех, кто "во глубине сибирских руд" хранил "гордое терпенье", теперь самая больная его боль и самая тяжелая дума. И эта боль и эта дума отзывались в том, что он писал, в тех темах, которые он выбирал для стихов и поэм.

Поэт ищет в истории русской образ правителя, который мог бы служить примером и укором для Николая. И обращается к личности Петра I, тем более что, как говорилось, сам Николай тщится на него походить. И вот появляются стансы "В надежде славы и добра...". Поэт размышляет: пусть были мятежи и казни, они были и при Петре, но Петр умел не только карать, но и великодушно прощать, "он смело сеял просвещенье, не презирал страны родной", привлекал к правлению людей выдающихся. И, описывая славные деяния Петра, Пушкин прямо обращается к Николаю:

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,