Рассказы о русском музее

Он побывал в Австрии. Оттуда он писал Крамскому: «… тщедушный человек везет на тачке пудов тридцать багажа, везет через весь город. (Знаете венские концы?) Он уже снял сюртук, хотя довольно холодно, руки его дрожат, и вся рубашка мокра, волосы мокры, он и шапку снял… лошади дороги…»

Так остался художник верен своим героям; они отблагодарили его, приведя, сами того не ведая, к творческому подвигу.

Как рождается картина?

В Русском музее — сотни полотен. Они предстают перед нами в законченном виде, когда высохли краски, когда процесс творчества давно завершился. Мы не можем увидеть первых мазков краски: они покрыты уже множеством других. Следы кисти на еще не завершенном холсте исчезают так же быстро, как отпечатки бурлацких ног на влажном песке.

И все-таки немало разнородных свидетельств складывается порой в творческую биографию картины. Такая биография бывает поучительна…

Донесение с Шипки

Над Порт-Артуром стояла холодная весенняя ночь.

Немолодой, но еще очень крепкий человек писал жене письмо, которому предстояло покрыть десять с лишним тысяч верст:

«Сейчас еду на адмиральский корабль „Петропавловск“… Вчера выходил в море, но неприятеля не видел. Я подбиваю Макарова пойти подальше…»

Письмо было подписано инициалами «ВВВ».

… Желтое море мирно плескалось у пирсов, у крутых бортов русских кораблей. В те памятные дни 1904 года, когда русская и японская эскадры сошлись в роковой схватке, море плескалось равнодушно, как и всегда.

Флагманский броненосец «Петропавловск» возвращался к Порт-Артуру после очередного выхода в норе. В боевой рубке стояли два бородатых человека. Один всматривался в далекий еще берег, другой быстро делал зарисовки в походном альбоме. Адмирал Степан Осипович Макаров и художник Василий Васильевич Верещагин почти не расставались в эти дни.

Они стояли рядом, когда раздался взрыв: броненосец подорвался на мине. Затем последовал второй взрыв — пятьдесят торпед, находившихся в минном погребе, разломили броненосец надвое. Через несколько минут, вместе с останками могучего корабля, море поглотило двух замечательных сынов России.

Верещагин прожил удивительную жизнь. Художник провел ее в путешествиях и скитаниях, сражениях и походах. Его не могли остановить ни горные вершины — в Индии, вместе с женой, он взобрался на Джонгли, на высоту в пятнадцать тысяч футов! — ни смертельно опасные атаки — он исколесил многие фронты.

Когда разразилась русско-турецкая война 1877–1878 годов, Верещагин сразу же заявил о своем отъезде в действующую армию. Художник хотел видеть людей в минуты высшего напряжения их физических и духовных сил, когда особенно остро я полно проявляются человеческие характеры и сердца.

Вскоре после отъезда Верещагина в армию критик Владимир Васильевич Стасов опубликовал в одной из газет такое письмо:

«… Покорно прошу вас напечатать следующую выдержку из письма В. В. Верещагина, которое я только что получил из Дунайской армии: „Я иду с передовым отрядом в дивизионе казаков генерала Скобелева и надеюсь, что раньше меня никто не встретится с башибузуками“.

Этот факт, мне кажется, будет интересен многим у нас. Верещагин — первый пример русского художника, покидающего покойную и безопасную мастерскую для того, чтобы пойти под сабли и пули, и там, на месте, в самых передовых отрядах вглядываться в черты великой современной эпопеи — освобождения пародов из-под векового азиатского ига. Зато у одних только подобных художников, у тех, для кого художество нераздельно с жизнью, у них только и бывают те создания, что захватывают и наполняют душу…»

Русские войска устремились на Балканы в тяжелые бои, чтобы защитить братьев-болгар и освободить их от турецкого ига. И Верещагин шел с передовым отрядом. Здесь он подружился с генералом Скобелевым.

Однажды Верещагина ранило в бедро. Стасов высказал другу упрек — зачем надо было лезть под пули? Верещагин ответил сердито:

«Слушайте: я оставил Париж и работы мои не для того только, чтобы высмотреть и воспроизвести тот или другой эпизод войны, а для того, чтобы быть ближе к дикому и безобразному делу избиения; не для того, чтобы рисовать, а для того, чтобы смотреть, чувствовать, изучать людей…» Художник ненавидел войну — и шел в атаку.

Балканская кампания потрясла Верещагина. Художник увидел войну в ее подлинном обличье — с тупостью царской ставки, с бессмысленными жертвами, с телами погибших под турецкими пулями или замерзших в холодных окопах солдат. Война не пощадила даже этюдов и набросков художника: десятки из них пропали без вести. А Верещагин брал новые альбомы и упорно вел художественную летопись кровавых сражений и тоскливых затиший балканской войны.

Потом он принялся работать над серией картин, посвященных русско-турецкой войне. Пропажа многих набросков оставила невосполнимые пробелы. И художнику пришлось снова поехать в Болгарию. Он побывал на полях сражений. Он увидел несметные кресты на солдатских могилах. Он взобрался на «Закусочную» гору, где царь Александр II, празднуя свои именины, погнал солдат в бессмысленную атаку. Царь попивал в это время шампанское.

Верещагин писал из Плевны Третьякову: «Не могу выразить тяжести впечатления, выносимого при объезде полей сражения в Болгарии, в особенности холмов, окружающих Плевну. Давят воспоминания — это сплошные массы крестов без конца. Везде валяются груды осколков гранат, кости солдат, забытые при погребении. Только на одной горе нет ни костей человеческих, ни кусков чугуна, зато таи до сих пор валяются пробки и осколки бутылок из-под шампанского. Вот факт, который должен обратить на себя внимание художника, если он не мебельщик модный, а мало-мальски философ…»

Дорогой сражений и страданий шел Верещагин к созданию своей «Болгарской серии». В Русском музее она представлена картиной «Скобелев под Шипкой-Шейново». Строки из нескольких приведенных писем определяют вехи нелегкого пути художника — к своей картине, к своему зрителю.

«Скобелев под Шипкой-Шейново» — художественное донесение с поля боя, которое не мог бы подшить к делу чиновник военного штаба. Донесение это дорого нам правдой, страстностью очевидца, осуждающего войну.

Наступающий новый, 1878 год застал русскую армию в самом сердце Балкан. Солдаты совершали сложнейший в зимних условиях переход через горы. Русских поддерживали сербы. А девятого января генерал Михаил Дмитриевич Скобелев двинул свои войска против турок в районе Шипки-Шейново. Артиллерийская атака, а затем — неотразимые русские штыки заставили турок во главе с Вессель-пашой выбросить белый флаг. В Константинополь, султану, полетела телеграмма: «После многих кровопролитных усилий спасти армию я и четыре пали сдались с армией в плен. Вессель».

И вот Скобелев скачет перед строем победителей. Художник изобразил его вне всяких батально-парадных традиций, следуя которым полководцы гарцуют на переднем плане в окружении блестящей свиты: Скобелев виден вдали. А впереди, как бы у наших ног, лежат неубранные еще трупы. Тела убитых прежде всего притягивают внимание зрителя, мы будто стоим над ними; так поставил нас художник, чтобы виднее было лицо войны.

А войска приветствуют своего полководца. Солдаты кричат «ура!». В воздух летят шапки. Над головой всадников развевается изрешеченное пулями знамя. Живые приветствуют победу, доставшуюся ценой жизни. Потому что на войне — как на войне. Потому что победа — это начало мира. И Верещагин, заставив зрителя подумать над телами поверженных солдат, ведет его к завершающему впечатлению своей картины — к строю победителей, перед которым скачет на коне мужественный генерал…