'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Он имел обыкновение, прервав веселую беседу, говаривать, взяв в руки томик классики: "Теперь потреплем старика".

Пушкин вспоминал в "Евгении Онегине" о своем любимом профессоре, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика!

Галич одним из первых оценил талант юного Пушкина и, по собственным словам поэта, одобрял его на поэтическом поприще. Именно "добрый Галич" "заставил" Пушкина написать для экзамена 1815 года "Воспоминания в Царском Селе".

Положительным было и влияние на лицеистов адъюнкт-профессора исторических наук Ивана Кузьмича Кайданова. В 1811 году ему двадцать девять лет. Он, в частности, познакомил лицеистов с экономической жизнью России. Пущин рассказывал, что однажды Кайданов отечески оттрепал Пушкина за уши, прослушав его фривольные стихи.

Одного возраста с Кайдановым и преподаватель физико-математических наук Яков Иванович Карцев. Это человек насмешливый, острый, язвительный. Математика мало интересовала лицеистов, что поначалу бесило Карцева. Но вскоре он смирился с этим и развлекал воспитанников злыми анекдотами про обитателей Царского Села, включая и царствующих особ.

Лицеисты помирали со смеху, слушая его "вовсе не математические россказни" (М. Корф).

Однажды Карцев вызвал к доске Пушкина, который математики не любил и на занятиях тайком писал стихи. "Пушкин долго переминался с ноги на ногу", силясь решить заданную алгебраическую задачу, "молча писал какие-то формулы. Карцев спросил его наконец:

- Что же вышло? Чему равняется икс?

Пушкин, улыбаясь, ответил:

- Нулю!

- Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи"12.

Как видим, группа молодых, прекрасно образованных профессоров определяла духовный климат в Лицее. Лицею повезло и на директоров.

И В. Ф. Малиновский и сменивший его через некоторое время Е. А. Энгельгардт - оба добряки и "либералы" - стремились оградить лицеистов от муштры, казенщины в воспитании и обучении, мужественно отстаивали принципы "лицейской республики".

Были в Лицее, однако, и фигуры совсем иного рода: шпионы, наушники, иезуиты, агенты тайной полиции, ханжи и изуверы. Жить в царской России и быть свободным от нее оказывалось невозможным. Все отрицательные качества этих фигур наиболее ярко сочетались в Мартыне Пилецком - надзирателе по учебной и нравственной части.

Пилецкий "со своей длинною и высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими походкою и приемами, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности строгостью, долго жил в нашей памяти, как бы какое-нибудь привидение из другого мира" (М. Корф)11.

Он неожиданно появлялся за спиной воспитанников, как только разговор принимал нежелательное направление, и записывал все слышанное в книжицу, с которой не расставался. Любил Пилецкий вести с провинившимися долгие наставительные беседы, взывая к откровенности, к признаниям, к раскаянию. "С достаточным образованием, с большим даром слова и убеждения, он был святошею, мистиком и иллюминатом, который от всех чувств обыкновенной человеческой природы, даже от врожденной любви к родителям, старался обратить нас исключительно - к Богу, и если бы мы долее оставались в его руках, непременно сделал бы из нас иезуитов, или то, что немцы называют Kopfhanger" [Kopfhanger - нытик, брюзга. - Г. В.] (М. Корф)11.

Уж если тишайшему, образцовому "пай-мальчику" Модиньке Корфу, которого лицеисты звали не иначе как "дьячок-мордан", Пилецкий представлялся таким, то можно себе вообразить, какое отвращение вызывал он у Пушкина, Пущина, Дельвига, Кюхельбекера!

"Симпатии" были взаимными, и Пилецкий особо пристально следил за Пушкиным. Впрочем, записные книжки Мартына Пилецкого и его брата надзирателя - сослужили добрую службу для потомства: они позволяют нам узнать кое-что дополнительно о Пушкине и его товарищах".

Гак мы узнаем, что в ноябре 1812 года наш юный поэт отличился следующим образом: "Пушкин 6-го числа в суждении своем об уроках сказал: "признаюсь, я логики, право, не понимаю, да и многие, даже лучшие меня оной не знают..."

16-го числа весьма оскорбительно шутил с Мясоедовым насчет IV-ro Департамента, зная, что его отец там служит, произнося какие-то стихи, коих мне повторить не хотел, при увещевании же сделал слабое признание, а раскаяния не видно было.

18-го толкал Пущина и Мясоедова, повторял им слова: что если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею...

21-го за обедом вдруг начал громко говорить, что Вальховский г. инспектора боится, и, видно, оттого, что боится потерять доброе свое имя, а мы, говорит, шалуны, его увещеваниям смеемся... Вообще г. Пушкин вел себя все следующие дни смело и ветрено.

23-го, когда я у г. Дельвига в классе г. профессора Гауеншильда отнимал бранное на г. инспектора сочинение, в то время г. Пушкин с непристойной вспыльчивостью говорит мне громко: "как вы смеете брать наши бумаги, стало быть, и письма наши из ящика будете брать". Присутствие г. профессора, вероятно, удержало его от худшего еще поступка, ибо приметен был гнев его"2.

Так уже с юных лет Александр Сергеевич немало хлопот доставлял надзирателям и шпионам!

Мартын Пилецкий настолько восстановил всех лицеистов против себя, что они коллективно потребовали его удаления. В этом "бунте", конечно же, не последнюю роль играл Пушкин. "Мы удаляем Пилецкого", - записано в кратком плане его автобиографии. "Бунт" увенчался успехом, Пилецкого убирают в Петербург, и он уже открыто служит в полиции, а затем становится знаменит участием в мистических изуверствах одной религиозной секты.

Под стать этому блюстителю нравов профессор немецкой словесности Ф. М. Гауеншильд, исполнявший одно время обязанности директора Лицея, - среди лицеистов существовало подозрение, что он был австрийским агентом. Русского языка он не знал и читал свои лекции о немецкой словесности на французском языке, при этом постоянно жевал лакрицу (сладковатый корень, добавлявшийся в жевательный табак). Лицеистам не нравился этот преподаватель, который "при довольно заносчивом нраве... был человек скрытный, хитрый, даже коварный" (М. Корф)11, и они распевали чуть ли не прямо в лицо "австрийцу" сочиненную про него песню:

В лицейской зале тишина,

Диковинка меж нами:

Друзья, к нам лезет сатана

С лакрицей за зубами*.

Друзья, сберемтеся гурьбой,

Дружнее в руки палку,

Лакрицу сплюснем за щекой,

Дадим австрийцу свалку...

[*Гауеншильд имел привычку вечно жевать лакрицу. - М. Корф.]

Гауеншильд не упускал случая отомстить насмешникам. И мстил жестоко. Об одном из таких случаев рассказал Иван Пущин.

Он, Пушкин и Малиновский - три друга - "затеяли выпить гогельмогелю". Достали бутылку рома, яиц, сахар и принялись за дело у кипящего самовара. Вскоре надзиратели заметили необычное оживление среди воспитанников, стали принюхиваться, пошли допросы, розыски.

Друзья решили не ждать печального исхода и сами предстали перед начальством с повинной.

Гауеншильд сделал из этой ребячьей шалости событие чрезвычайное и донес министру. Собралась комиссия, которая постановила строго наказать виновных:

"1) Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.

2) Сместить виновных на последние места за столом.

3) Занести фамилии их в черную книгу"4.

Последний пункт был особенно каверзен, ибо занесение в черную книгу могло оказать влияние на судьбу лицеистов и после их выпуска. К счастью, при выпуске директорствовал уже добрейший Энгельгардт, который, ужаснувшись записи в черной книге, сдал "дело" в архив.

Среди гувернеров любопытную фигуру являл собой Алексей Николаевич Иконников, совсем еще молодой человек, умница, оригинал, доморощенный поэт и страстный любитель театра. Он сочинял пьесы, которые разыгрывались лицеистами для царскосельской публики. Пушкин с особым вниманием наблюдал за этим человеком - самобытным, ярким, талантливым, но совершенно опустившимся от пьянства. Психологический портрет Иконникова лицеист Пушкин изобразил рукою подлинного мастера.