ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая

...Василенко хмурился и слегка поторапливал «батю-романиста». Из-за крайней экономии бумаги (она и всесильному Василенке доставалась все же не без хлопот) Рональд перестал делать наброски и черновики, как вначале. Весь третий том своего романа он писал прямо в тех блокнотах с почтовой бумагой, что Василенко получил с воли в виде авиапосылки, сброшенной прямо над тайгой. Но этот черновик, изобилующий поправками, разумеется, не годился для отсылки высокому адресату — Вождю Народа! Требовалось каллиграфически переписать роман и оформить его так, чтобы августейший глава государства, партии и народа смог бы взять его в свои державные руки!

Бумагу для чистого экземпляра Василенко достал в управлении. Решено было каждую часть оформить в виде отдельного тома, в соответствии с трехчастным членением романа «Господин из Бенгалии». Требовалось должным образом переплести и оформить все три тома. Помог в этом очередной этап заключенных из Прибалтики. С этим этапом прибыл на Север и сразу угодил на штрафную (верно, поцапался с нарядчиком где-нибудь на Ермаковском ОЛПе, либо еще как-нибудь «залупился») молодой эстонец. Парень, вероятно, был решительный или, как говорят в лагерях «с душком», потому что ухитрился добраться до конечной колонны в красивой заграничной рубахе темно-синего шелка.

По мановению руки нарядчика Василенко рубаху с парня тут же «сблочили», кинувши взамен какие-то отрепья. Парня припугнули, заставили выполнять норму в тяжелой бригаде, показали, что жизнь его висит на очень тоненькой ниточке... Он смирился и притих, а рубаха синего шелка пошла на... переплеты трех томов (третий еще только писался) и на обложку для папки с письмом товарищу Сталину. Такое письмо Рональд сочинил от лица «дяди Валеры», как якобы автора сего исторического произведения...

Работа подходила к концу. Сюжет продолжал уже, что называется, сам собою, ветвиться, как коралловый риф... А возникали все новые персонажи, и приходилось порой возвращаться к прежним главам, переписывать их. Так было с главой об иезуитах... Мозг становился более гибким. Подчас, ложась спать, Рональд давал голове своей здание: вспомнить чье-то имя или дату, исторический факт и т.д. Вот так, из некой сложнейшей ассоциативной мозаики удалось выпутать и извлечь полное имя основателя ордена: дон Иниго Лопец Игнатио ди Лойола! Иногда эти усилия доводили автора до галлюцинаций, повышенной температуры, сердечных приступов. Ведь роман писался без взгляда на карту, без элементарного справочника. Под самый конец третьего тома удалось мельком просмотреть «Политический словарь». Извлечь из этого примитивного издания что-то дельное было просто невозможно, но даже беглый взгляд на карты Франции, Англии, Италии и Испании сразу несколько облегчил написание романа.

Главу он заканчивал недели за две. Когда поспевали две сюжетно однородных главы, Василенко потихоньку собирал в бане на колонне всю аристократию, до трех десятков человек. Приходили главные воры — Никола Демин, по кличке «Рокоссовский», пятидесятилетний пахан Илья-Экскаваторщик, Костя-Санитар, затем «сенаторы» колонны — ведущие бригадиры, лучшие ударники (обычно «туфтовые», то есть фальшивые), лепило, нормировщик, стажер-экономист Феликс Браверман из Молдавии, Ваня-Малыш, счетовод Павел Куликов... Ведро чифиря подавалось открыто — снаружи стояли на стреме самые надежные шестерки — и так шло чтение. Успех его... не пытаюсь здесь описать. Ибо Василенко был ревнив к славе, а ни один из присутствовавших не сомневался в том, кто же сочинитель романа. Тем не менее Рональд неизменно предупреждал товарищей: хвалите, дескать, не меня, а его. Когда слушатели забывали это предостережение и обращались исключительно к автору, «заказчик» хмурился и мучительно страдал. На другой день Рональд ощущал, что питание ухудшилось, исчезало курево и будто что-то черное нависало над его головой.

Тем временем нашелся переплетчик, создавший действительно красивые обложки из картона и синего шелка. Заказчик обрел наконец и настоящего мастера книжной миниатюры для заставок, буквиц, мелких иллюстраций, виньеток. То был... осужденный за подделку денег гравер, с двадцатилетним сроком и изголодавшимся лицом. Он украсил книгу поистине художественными миниатюрами.

Хуже было с переписчиками. Василенко выделил двух — Мишу Голубничего с его красивым, но слишком витиеватым почерком, и некого бухгалтера, который, как потом выяснилось, приходился Василенко родственником и преданнейшим слугой, чего он однако внешне старался не подчеркивать. Он был элементарно малограмотен, как и сам Василенко, а Миша плохо знал русский язык. Оба переписчика подолгу сидели над каждой страницей Рональдовой рукописи, соревновались в каллиграфии, однако лепили не меньше тридцати грубых ошибок на странице. Эти ошибки Рональду приходилось исправлять, ретушировать, порой заменять всю страницу, а это еще задерживало его писательство. Случалось, что он совсем не ложился на свою жесткую койку, а спал сидя у потухшего очага, прокопченного соляркой и сосновой смолой.

Среди лагерных читателей «Господина из Бенгалии» Василенко нашел умного и на редкость симпатичного артиллерийского капитана, начальника штаба боевого артдивизиона наших оккупационных войск в Германии. Его осудили военно-полевым трибуналом к 10 годам. Звали капитана Михаилом Ермиловым. Это был начитанный, честный и великодушный человек, лет под тридцать, очень страдавший от черной «романтики». Книга Рональда ему полюбилась. Однако он считал, что взяв на себя этот заказ, Рональд Вальдек пошел на огромный риск. «Василенко постарается непременно убрать вас, Рональд Алексеевич, как только вы поставите точку. Этот человек из грязной среды, завистливый, мстительный и едва ли вполне уравновешенный. Он побоится, что вы сможете помешать его спекуляциям с книгой. На вашем месте я перестал бы играть в кошки-мышки и убрался бы с этой колонны. Пусть роман останется немного недописанным — когда-нибудь вы к нему вернетесь!»

Вскоре подозрения Михаила подтвердились.

Само лицо Василенко выдавало какие-то недобрые замыслы, а его шестерка, второй переписчик — субъект завистливый, злой и нечистоплотный — делался то приторно вежлив, то откровенно скалил зубы и урчал в ответ на замечания по поводу ошибок в переписке...

Однажды под вечер, когда Миша Голубничий явился к Рональду на склад ГСМ с готовыми листами, лица на нем, как говорится, не было. Бледный, заикающийся, он поставил на доски стола котелок с едой, положил стопку переписанных листков в Сторонку и почти разрыдался. Его буквально колотил озноб.

— Что, плохие вести? — спросил хозяин-пожарный.

Миша только отмахнулся. Мол, лучше не спрашивайте! Просто... спасайтесь!

— Послушай. Миша! Я ведь не очень цепляюсь за это наше земное бытие. Понимаю, что ты... боишься открыть мне что-то важное. Тебя запугал Василенко? Ты обещал ему молчать передо мною?

Да. Поклялся даже молчать! Но послушайте вы меня: переходите на другую колонну. Ведь вам помогут вольные! У вас есть в управлении знакомые! Не рискуйте долее ни часом! Вот все, что могу вам сказать!

Положение Миши Голубничего было не из простых. Для того, чтобы сделать его переписчиком, Василенко пришлось назначить его на единственно вакантную придурочную должность лекпома в фельдшерском пункте. Но у Миши отсутствовали медицинские познания. Поэтому для фактического исполнения отнюдь не легких функций лагерного лепилы, или «помощника смерти», как эта должность именуется в блатном фольклоре, нужен был настоящий медик. Таковой на колонне имелся, в лице латышского врача Поздиньша, однако по «статейному признаку» (статья у него была 58-1-6, с 10-летним сроком) он не имел права работать в лагере на поприще гиппократовом. Держали его в медпункте тайком, проводили же по спискам бригады общих работ. Так было при вольной, точнее, ссыльной женщине-медичке, пожилой, очень больной и исстрадавшейся в лагерях (у нее было сильное обморожение ног) крымчанке, которую, в конце концов, перевели на более тихое место. Ей, конечно, грозила здесь, на штрафной, круглосуточная опасность ибо даже старая водовозная кляча, когда попадала в зону, служила объектом вожделений и покушений. Блатные в очередь становились на оглобли, и кляча понуро терпела все чисто человеческое поведение!