Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Фидлер уловил суть издательского «круговорота». Суворин не вкладывал свои средства в издание книг Чехова, типография «Нового времени» печатала их в счет продажи. Поступавшие от продажи деньги гасили долг Чехова типографии, а то, что оставалось сверх этой суммы, шло на погашение отдельного долга, взятого не из личных средств Суворина, а у «конторы». Вероятно, Чехов приехал, чтобы уяснить положение дел, которое всегда оставалось от него скрытым. Он хотел скорее избавиться от долга, возникшего в связи с имением. Тогда его денежные отношения с типографией остались бы чисто деловыми, хотя это вряд ли остановило бы недругов, распускавших злоязычные слухи и сплетни о денежном покровительстве Суворина, о том, что Чехов находится на его «содержании».

В том разговоре в погребке Чехов сказал собеседнику: «Я пишу очень мало, каких-нибудь десять листов в год и заработал всеми своими сочинениями в целом не более сорока тысяч». Он не знал и не мог знать, сколько заработала на нем суворинская «контора». И не хотел знать. Но какое-то невысказанное намерение — издать свое собрание сочинений (у Суворина или кого-то другого) угадывалось в его словах, сказанных январским вечером в ресторанной беседе: «Сюжетов у меня предостаточно. Ранее, однако, я был весьма плодовит; должно быть, я написал около пятисот маленьких рассказов, но не могу собрать их вместе: они разбросаны по различным журналам и газетам, экземпляры которых я не сохранил. Как же мне их теперь отыскать?!»

На следующий день, 15 января 1893 года, Чехов сообщил Н. М. Линтваревой, что выслал ей долг, 500 рублей, и обрисовал свое положение: «По обыкновению стражду от безденежья.

Всё хожу и нюхаю, где бы достать денег. Впрочем, в этом году мне повезло. По счету за книги мне пришлось получить больше 5 тысяч, так что я заплатил долги: 3 тысячи в типографию и 2½ тысячи Суворину, у которого взял 5 тысяч на покупку имения. Рассчитываю к будущему году очиститься от всех долгов, кроме банковского (сей долг меня не стесняет), а потом опять возьму взаймы уж не 5, а 10 тысяч и выстрою себе дворец в другом участке».

Шутки насчет отдельного дома на дальнем участке («изба»; «дворец»; «хутор» с вишневым садом, где бы он жил, «как старец Серафим» или стал бы «колдовать и стрелять лосей»; «з а мок», к которому бы вела просека, поэтичная и величественная) относились к планам, возникшим сразу после переезда в Мелихово. Чехов то и дело признавался, что мечтает переселиться в это глухое, красивое, одинокое место, где построил бы пасеку, посадил фруктовые деревья. В Мелихове, в тесном доме с маленькими комнатами, где с трудом размещали гостей, не то что работать, но жить порой становилось тяжело. Гости, разговоры отца, а с осени 1892 года безвыездное пребывание младшего брата, переведенного из Алексина в Серпухов… Михаил тщился вовлекать брата в умные беседы о литературе, общественной жизни, демонстрировал, какой он умелый хозяин… Чехов иронизировал над ним и над собой: «Миша <…> люто хозяйничает, я же по-прежнему ничего не делаю, и вмешательство мое приносит один только вред».

Он, вероятно, уехал в Петербург, в том числе и от домашних. Ходил по ресторанам, бывал в театре. Но говорил, что живется ему здесь «скучновато»: «Старых знакомых становится всё меньше и меньше, а новых не завожу». В свой день рождения он неожиданно, в двенадцатом часу ночи, появился у Фидлера и помешал разговору хозяина с Альбовым и Баранцевичем. Назавтра Фидлер описал в дневнике этот визит: «Чехов говорил все время — живо, хотя бесстрастно, без какого бы то ни было лирического волнения, но все же не сухо. <…> Потом рассказывал о своем пребывании на Цейлоне, своей медицинской практике, своем имении и уговаривал нас провести это лето рядом с ним <…>. Он любит путешествовать, но его тянет домой, в свое имение, которое ему очень дорого — он затратил на него немало сил и стараний. „Да и жить по-настоящему можно только в России: такой еды, как у нас, вы не найдете нигде“. Я спросил его, является ли он врачом по убеждению, и он ответил, помедлив: „Да… я почти уверен и знаю по собственному опыту, что медицина в одних случаях может значительно облегчать страдания, а в других — удлинять человеческую жизнь“. Ужасно страдает от геморроя и намерен оперироваться в Серпухове. Произойдет это, видимо, скоро, ибо уже во вторник он уезжает из Петербурга. „Я должен, наконец, приступить к работе; здесь мне это никак не удавалось“. Вчера у него был день рождения, а сегодня — именины; в связи с этим он пригласил нас в „Палкин“, но на часах было около трех».

Через день, 19 января, опять встреча с литераторами (Григорович, супруги Мережковские, Кигн-Дедлов, библиограф П. В. Быков, драматурги А. А. Потехин и Д. В. Аверкиев) в Русском литературном обществе на выступлении сказителя И. Т. Рябинина.

М. О. Меньшиков, литературный критик, публицист, в те годы сотрудник газеты «Неделя», был на этом вечере и оставил в своем дневнике запись: «Чехов производит на меня поразительное впечатление. <…> Он мне непобедимо нравится физически, и, мне кажется, нет той дуры, которая отказала бы ему в любви. Тут не обаяние большого имени: я видел же кое-кого не меньше Чехова: Полонского, Лескова (в смысле имени), Надсона <…>. Он красив, но видел же я мужчин и красивее, но он… родной, милый, гениальный, русский. <…> Какая страшная сила, страшное обаяние! Шел я домой и думал: что мог бы сделать такой человек с его талантом и нравственною и физическою красотой, если бы вдохновился проповедью!»

Может быть, тогда же Чехов условился с Репиным о посещении мастерской художника. Репин показал ему картину «Христос в Гефсиманском саду». Библейский сюжет — о рабе первосвященника, который пришел с другими слугами и воинами за Христом и которому один из учеников отсек правое ухо, а Христос исцелил его, — Репин написал в темных тонах. Словно в соответствии со словами Христа, как они приведены в Евангелии от Луки. Словами, обращенными к тем, кто собрался против Него: «Теперь — ваше время и власть тьмы». Но на самого Христа падал лунный свет.

Репин не знал точно, какая тогда была ночь, и спрашивал Чехова. Тот обещал справиться у богословов. Слово свое сдержал и 23 января написал Репину, приложив письмо священника, который, судя по всему, точного ответа не дал. Сам Чехов склонялся к тому, что луна была, и признался: «Я вижу Вашу картину ясно во всех подробностях. Значит, она произвела на меня сильное впечатление. А вы говорили — скучный сюжет». Послал он и обещанный оттиск своей повести.

Репин в эти последние дни января прочел повесть Чехова и написал Т. Л. Толстой: «Какая чудесная вещь Чехова „Палата № 6“, вот сила! И в какой скромной форме! Как незатейливо просто и как глубоко!»

Ни в письмах Чехова в Москву, ни в дневнике Суворина не осталось следов каких-либо разговоров о литературе, о повести. 26 января Суворин записал: «Чехов уехал». Ничего более. А далее — петербургские сплетни о придворных, министрах, журналистах, актерах. Как уточнял сам Суворин, «пропасть сплетен», обнажавших сходство нравов в великосветских будуарах, закулисных уголках и редакционных помещениях. Любовные связи, взятки, интриги, продажность, ненавистничество.

И вдруг 8 февраля запись: «Скоро 35 лет моей литературной деятельности. Вот те раз. Писал, писал, писал и жизни не знал и мало чуял ее. Что за жизнь, которую я провел? Вся в писании. Блестки счастья <…> которое дается успехом удачной статьи, удачной пьесы, а простого истинного счастья, счастья любви, почти не было. Все мимо шло. Некогда было.<…> Что было в душе правдивого, честного, горячего — то выливалось в урезанные формы; мысль и чувства сжимала цензура».

Откровенен ли и искренен Суворин в этом признании? Современники говорили о нем, что лжив, хитер, как лис. Одна ли цензура угнетала хозяина «Нового времени»? Ответ в том числе, наверно, в его «Маленьких письмах» в связи с Панамским скандалом, вскрывшимися грандиозными аферами. Он писал в газете зимой 1893 года о «русских банкирах с иностранными фамилиями», о финансовых посредниках «более или менее еврейского, западного или юго-западного направления», составлявших планы и проекты, «очень чистенькие по виду и очень черные внутри».