Андрей Платонов

В груди у меня стоит дикая физическая боль, эта штука истерлась вдребезги, чинить его не умеет никто. <…> От москитов, которые тебя искусали, есть простое средство, — не ходить много по ночам по глухим, заросшим местам. Это не ревность, это гибель».

Можно также сослаться на Эмилия Миндлина, вспоминавшего, как летом 1936 года Платоновы отдыхали всей семьей в Коктебеле и Андрей Платонович решил вернуться вместе с Миндлиными пораньше в Москву. В Феодосии, где ожидали поезда, он был мрачен, безучастен, неразговорчив.

«Меня поразило страдальческое выражение его лица, — вспоминал Миндлин. — В таком состоянии я еще не видел его. Жена спросила, не болен ли он <…> Нет, болен он не был, но какая-то душевная немочь явно одолевала его. Я знал, что он очень привязан к своей семье, очень любит жену и сына, и подумал, что ему тягостно расставаться с ними сейчас — возвращаться в Москву одному, в неприятную жизнь, к трудному своему московскому житию <…> И вдруг Платонов, должно быть отвечая каким-то собственным мыслям, вполголоса произнес:

— А в сущности человеку все равно, где жить».

А дальше, когда Платонов и Миндлины уже сели в поезд, случилось следующее: «Мы с Платоновым выходим в тамбур. С ним происходит неладное, он и чемоданчик свой не выпускает из рук. Остается две или три минуты до отхода поезда — Платонов вдруг произносит фразу, смысл которой доходит до меня много позднее. Он второпях жмет мне руку <…> и выскакивает из вагона на перрон. Поезд еще не тронулся, и проводница стоит у ступени вагона. Платонов сует ей свой билет, советует продать кому-нибудь и, не оборачиваясь, бежит по перрону к выходу из вокзала».

О том, какую загадочную фразу произнес Платонов, прощаясь с Миндлиным, мемуарист не сообщил. «Я дал слово, что если удастся и сам забуду, а уж кому то ни было никогда не скажу. Забыть мне не удалось, да и могло ли такое удаться! Но, дав слово, держу и сдержу его до конца. Тайна душевной драмы Платонова пусть так и останется навек неотмкнутой — по воле Платонова».

Эта сложная психологическая ситуация отражалась и в творчестве. В «Записных книжках» 1936 года Платонов скупо заметил: «Женщины, как воздух, они окружают нас, они делают, что делают, выполняя волю пославших их, — они невинны, и нечего ими заниматься». Но великодушное прощение и отпущение на волю большей половины человечества не отменяло того факта, что женская душа, женская суть, ее внутренняя жизнь, ее превращения, изменения и движения стали значить для Платонова гораздо больше.

Женщина в рассказе «Фро» — не просто главная героиня с теми или иными биографическими чертами, а некий женский архетип. К ней, к ее чувствам и переживаниям смещается композиционный, смысловой, эмоциональный центр. Если молодой Платонов призывал к уничтожению женщин как класса, дабы они не мешали мужчинам покорять вселенную, если в середине двадцатых уже не уничтожал, а оставлял женщин ждать возвращения мужей, однако самому ему было интереснее описывать уехавших мужчин — отца и сына Кирпичниковых в «Эфирном тракте» или Бертрана Перри в «Епифанских шлюзах» и их опасные приключения в далеких мирах, не говоря уже о героях «Чевенгура», фактически вытеснивших, затмивших собою женское сословие, если в период широкой полосы рубежа 1920-х — начала 1930-х годов наступила пора некоторой поэтизации, мифологизации женщины, но женские образы оставались связаны с мужской деятельностью (руководительницы хозяйств Надежда Босталоева и Суенита Гармалова, парашютистка-метростроевка, авантюристка и хулиганка Москва Честнова), то теперь Платонова стала интересовать женщина, оставшаяся дома, которой нет дела до новых электромеханизмов или же установления советской власти в Южном Китае, о чем грезит горячий, странный, никогда не болеющий, способный спать при шуме и есть одинаково вкусную и невкусную пищу муж Фроси Евстафьевой — Федор, этой чертой похожий на равнодушного к еде, о чем известно из различных воспоминаний, самого Андрея Платонова, но важно, что главный герой — не мужчина, а женщина.

Если верно, что рассказ «Фро» вырос из киносценария «Воодушевление», написанного весной 1936 года и рассказывающего о судьбе молодого машиниста Федора, арестованного после крушения поезда и в качестве наказания сосланного по неправдоподобно мягкому, хотя и незаслуженному решению тройки на дальнюю станцию, то между женой Федора прекрасной горбуньей Марфой (Арфой), которая также тоскует по мужу, и томящейся в разлуке Фро проходит грань. Существо Марфы не ограничивается одной любовью и ожиданием любимого человека. Как бы сильно она ни тосковала и ни любила мужа, она находит себя в общем деле, и фильм должен был закончиться тем, что Марфа тайком пробирается на паровоз и участвует в модернизации перевозок вместе с отцом и возвращенным из ссылки мужем. Иное дело Фро, которой до всех этих мужских забот нет дела, и она способна только любить. Однако никакой идеализации, сакрализации этой любви и остающегося на месте женского мира в рассказе не происходит. Ориентируясь или нет на мифы об Амуре и Психее, Пенелопе и Одиссее, Орфее и Эвридике, на образы Ярославны из «Слова о полку Игореве», чеховской душечки, да и мало ли какие еще тени можно потревожить применительно к вечному сюжету разлуки и любви, — Платонов при всем сочувствии к своей героине трезв и беспощаден по отношению к ее чувствам и поступкам.

В «Записных книжках» осталась очень жесткая «черновая» характеристика героини рассказа «Фро», гораздо более резкая, чем в самом тексте.

Достаточно сравнить. В рассказе: «Она увидела свое отражение в окне парикмахерской: наружность пошлая, волосы взбиты и положены воланами (такую прическу носили когда-то в девятнадцатом веке), серые глубокие глаза глядят с напряженной, словно деланой нежностью — она привыкла любить уехавшего, она хотела быть любимой им постоянно, непрерывно, чтобы внутри ее тела, среди обыкновенной, скучной души томилась и произрастала вторая милая жизнь. Но сама она не могла любить, как хотела, — сильно и постоянно; она иногда уставала и тогда плакала от огорчения, что сердце ее не может быть неутомимым».

А вот «Записные книжки»: «Наружность пошлая, волосы взбиты в уездную прическу, глаза с деланой нежностью, сладостью… В других отношениях — враждебна ко всем, ненавидит всех, — любовь к одному съела в ней все человеческое, обычное…»

И эта запись заставляет вспомнить совсем раннее, написанное в 1920 году, в пору платоновской борьбы с полом: «Вы же есть дочь буржуазии, полная похоти, тоски, ненависти ко многим и любви к одному».

Все это имело отношение и к Марии Александровне, которую он называл то Музой («Здравствуй, Муся, Муза моих рукописей и сердца. Ты действительно моя Муза во плоти»), а то беспощадно и горько ронял: «Неужели ты только и связана со мной одними матерьяльными интересами? Как мало, в сущности, в тебе любви и как много хозяйственных соображений. Не бойся ничего, ты будешь жить хорошо. Только не задавай мне таких вопросов, я их не люблю слышать от тебя».

А еще у Фро есть отец, «худой, голодный и бешеный от неудовлетворенного рабочего вожделения» человек, гораздо больше, чем Левин, похожий на игумена паровозного монастыря, описанного в «Чевенгуре», и более живой.

«— Гражданин механик! — с достоинством и членораздельно говорил иногда старик, обращаясь лично к себе, и многозначительно молчал в ответ, как бы слушая далекую овацию».

Здесь много смешанной с восхищением иронии. Однако присутствие старика важно как другой взгляд на события. Не совпадая с авторским, но и его не отрицая, он создает дополнительный фокус. Вот одна только сценка.

«Отец спросил у Фроси, не пойдет ли она в клуб: там сегодня новая постановка, бой цветов и выступление затейников из кондукторского резерва.

— Нет, — сказала Фрося, — я не пойду. Я по мужу буду скучать.

— По Федьке? — произнес механик. — Он явится: пройдет один год, и он тут будет… Скучай себе, а то что ж! Я, бывало, на сутки, надвое уеду, твоя покойница мать и то скучала: мещанка была!