Записки русского интеллигента

Встретил я там и дочь Ф. И. Шаляпина Ирину и её мать Иолу Торнаги. Ирина читала стихи, она готовилась к сценической деятельности. Читала очень хорошо. Встретил бывшую танцовщицу Джури, которая была замужем за Карзинкиным, прежде очень богатым коммерсантом. Джури когда-то была очаровательной, лёгкой как пушинка танцовщицей Большого театра {594}, а здесь – иссохшей старушкой. Я даже неловко удивился, когда она себя назвала, но сейчас же спохватился и стал вспоминать, как мы молодыми людьми ею увлекались.

Сам я тоже выступал перед отдыхающими, читал лекцию об основах теории относительности – тогда эта тема была особенно в моде.

Читал как-то свои произведения поэт Альвинг. Вся поэзия его была пропитана каким-то старомодным ароматом. Мне очень понравились его стихи, и он собственноручно написал мне на память стихотворение «Черепаховая табакерка». На первой странице листка сделано посвящение {595}: «Профессору Владимиру Дмитриевичу Зёрнову. В знак самого искреннего внимания и радости нашей встречи. Москва. Здравница № 1. 31–V–1921 г.». А далее – само стихотворение:

Из отдыхавших в Николо-Воробьинском переулке вспоминаю ещё одного сравнительно молодого еврея, он являлся членом Госплана. Разговоры, как и в тюрьме, вращались около философии и религии. И этот также рекомендовал себя атеистом. Я читал какой-то толстый журнал, в котором мне попалась статья толстовца, кажется, Булгакова о судьбах божественной религии. Там имелась такая фраза: «религия уйдёт за толстые стены церкви и сделается достоянием интеллигенции первого класса» {596}. Я тогда прочёл вслух эту цитату, и разговор наш пресёкся, видимо, член Госплана был сильно огорчён тем, что по классификации автора статьи он не попадал в число «интеллигенции первого класса».

После сидения в тюрьме я с удовольствием пользовался свободой, ходил ко всем московским знакомым и чаще всего, конечно, бывал у Разумовских и у Романовых. Я познакомился с Евгенией Васильевной Романовой и тут же подружился с ней и с Вячеславом Ильичом, с которым раньше мы как-то близки не были. Оба они теперь были со мной ласковы, и я чувствовал себя у них очень хорошо.

Катёнушке приехать в Москву было трудно, но всё же в конце концов удалось получить разрешение на выезд. Одновременно переезжали в Москву и Приваловы. Все наши вещи пока оставались в Саратове, так как я ещё не был устроен в Москве и по-прежнему числился профессором и ректором Саратовского университета.

Я был извещён, не помню уж кем, вероятно, телеграммой, о времени приезда Катёнушки с ребятами и отправился на вокзал встречать их. Стою на перроне. Поезд подходит, но я не вижу своих. Мелькнула мысль: по какой-нибудь причине они не смогли приехать. Только успел об этом подумать, как из передних вагонов, точно буря, летит ко мне Митюня.

Мы сразу же отправились на Курский вокзал, чтобы ехать в Дубну: останавливаться в Москве было незачем, да и негде. Заехали только в Николо-Воробьинский переулок, взяли мои вещи и предупредили о моём отъезде из дома отдыха. Николай Михайлович Какушкин, которого мы застали там, увидев меня счастливым в окружении семьи, даже поплакал. Он в это время был очень одинок. Его жена Вера Александровна незадолго до всех описываемых событий умерла в Саратове от туберкулёза. Впоследствии Николай Михайлович еще раз женился, и у него была, пускай чужая, но всё-таки семья. Н. М. Какушкин тоже ушёл из Саратовского университета и был профессором в Харькове, где и погиб во время оккупации города немцами.

Серпуховский поезд был составлен из товарных вагонов, но мы всё же благополучно добрались до Лопасни. Никита Волков, муж Алёны, у которого была мельница в Лопасне, дал нам лошадей, и мы совсем уже в темноте приехали в Дубну. Настя (Кусенька) ждала нас. Дом был освещён. На столе кипел самовар. Постели были открыты. После всех перипетий казалось, что мы попали в царствие небесное.

Николай Павлович Неклепаев получил мои жалованья в Саратове и привёз мне порядочную сумму денег, так что мы смогли вскоре купить корову и стали понемногу восстанавливать, хотя и в минимальном размере, хозяйство. Всё, что имелось раньше – лошади, коровы – исчезло. Бывший наш кучер Андрей Чувиков, который впоследствии доставил мне много неприятностей, завладел домом, в котором он размещался как наш служащий, и разбазарил наше имущество. Да еще подал в суд, требуя с меня 1800 рублей золотом. Он получал от меня по 50 рублей в месяц, которые я высылал из Саратова. Но когда мне сообщили, что Чувиков распродаёт моё имущество, я написал «комиссару», чтобы он взял ключи от сараев и передал их Насте {597}, а также сообщил Андрею, что я не считаю его больше связанным со мной.

Сад в 1920 году взял райсовет, который и платил Чувикову жалованье как сторожу сада. Говорят, Чувиков хорошо нажился на этом деле. Во всяком случае, райсовет никаких доходов от сада не получил, и когда я возвратился в Дубну, предоставил мне опять распоряжаться садом.

Мы с Митюней стали косить, чтобы собрать сена для коровы. Трава в 1921 году была очень плохая, и мы с трудом набрали корма на одну корову. Уже не помню, в этом году или в следующем, когда для косьбы я стал нанимать старика Якова, который после ряда лет жил у нас в качестве сторожа, подошёл ко мне Чувиков и предложил взять его в качестве косца (убирали сено мы сами). Я ответил ему:

– Как тебе не стыдно? Ты подал на меня в суд, ищешь с меня неизвестно за что большую сумму денег, и после этого ты ещё предлагаешь мне заключать какое-то соглашение!

– Да что же, Владимир Дмитриевич! Разве это дело «острожное», присудят – хорошо, а не дадут – это их дело! – как ни в чём не бывало откликнулся Чувиков.

Суд, который происходил в Серпухове, в иске ему всё-таки отказал, признав его претензии необоснованными.

11 июля (по старому стилю) Лёля Власова выходила замуж за Михаила Евгеньевича Михайлова. Я должен был исполнять обязанности посажёного отца Лёли – Александра Васильевича уже не было в живых. Обязанности несложные – ввести невесту в церковь. Церковь находилась прямо против дома, где жили Власовы. Всё происходило по старым обычаям. Лёля была в белом подвенечном платье с вуалью и флердоранжевыми цветами. Надо было и посажёному отцу выглядеть в лучшем виде, а у меня, как на грех, имелась только визитка, в которой я сидел в тюрьме. Я телеграммой выписал из Саратова фрак. Получил его вовремя, но вот ни рубашки под фрак, ни белого галстука нет и купить негде. Тут на помощь пришла Евгения Васильевна Романова – она дала мне рубашку Вячеслава Ильича с крахмальным воротничком и грудью в складочку. А с галстуком я сам придумал, как выйти из затруднения. У меня имелась не то портянка, не то полотенце из тонкого полотна. Из этого-то материала я и соорудил себе галстук. Вышло недурно. По крайней мере, никто не заметил, что это бывшая портянка.