Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

В эти счастливые дни осени пятьдесят четвертого года, после второго и очень тяжелого мозгового удара, я опять работал дворником, на этот раз при больнице, в которой до этого был врачом, одной рукой мел окурки с дорожек чахлого садика. Напротив находился ларек. И вот там, среди стоявших в очереди заключенных, я и увидел очень осунувшегося мужчину в смешном штатском костюмчике и с пестрой кепочкой на вобранной в плечи голове. Он стоял и, опустив глаза, покорно слушал то, что ему говорил сгорбленный лагерник с клюшкой. Этим пришибленным штатским был выгнанный с работы Долинский, а заключенным с клюшкой — Остап Порфирьевич Сидоренко.

— На Кавказе водится червячок, гражданин бывший начальник, — рассказывал Сидоренко, возбужденно блестя глазами. — Поганый до невозможности! Вин появляется, як поспевает большой орех. Прогрызает чуть заметную дырочку коло черенка и вползает через нее до ореха, як длинная тонкая ниточка. В орехе паразит начинает кормиться — мякоть-то в це время ще молочная, сочная, сладкая. Живое ядро! Червячок толстеет: знаете, гражданин бывший начальник, не поверите даже, до чего це гадкая тварюга може раздуться — з нитки на шарик! Но время идет, и корм кончается — больше кушать нечего: пора выходить! А дырочка усе та же — маленькая, як игольное ушко! И вредитель з голода начинав худеть! А? Як вам це нравится?

Сидоренко весело захохотал. Заключенные подмигнули и заулыбались, Долинский вежливо пояснил:

— Да я только за мясом… В городе тоже очереди, и ехать далеко… А пропуск еще сохранился. Я на днях уезжаю, знаете ли… Я за мясом!

— За мясом? Ничего, ничего — купите, мясо у нас в ларьке неплохое. Но дослухайте историю с червем, вона вам дуже понравится. Раздувшийся червяк начинает з голоду худеть. Голодав и худее дни и ночи! Становиться тоньше, ще тоньше, потом превращается в ниточку! Чуете — в ниточку, и ниточкой выбирается вон — через ту ж дырочку, як и вошел, таким же ничтожным, яким забрався в бронированную скорлупу для легкой кормежки!

«Как вырос Остап Порфирьевич за десять лет! — подумал я, издали слушая его рассказ. — Да, это была для него недурная школа!» А кругом говорившего все засмеялись, на этот раз громче и злее.

— Здорово! В точку, Сидоренко! Правильно!

— Да, поучительно, — вяло подтвердил и Долинский. — Все хорошо, что хорошо кончается. Но я уезжаю…

Тут Сидоренко шагнул к нему ближе, вытянулся, сжал кулаки, впился пылающими черными глазами в потухшие голубые глаза и закричал, дергаясь от ярости. Он был похож на человека, у которого через мгновение начнется припадок.

— А живое ядро?! То, ради чего советский садовник растил деревцо тридцать шесть лет?!

Долинский поглубже вобрал голову в плечи и боком юркнул в дверь ларька. Справа и слева за высокими заборами уныло скрипели на ветру растворенные ворота да победно плясали на высоких шестах красные флажки.

Так начался разгром всех долинских в нашей стране…

Глава 20. Долгожданное торжество

— Дело в шляпе. Распысався.

Я расхохотался.

— Десять лет тому назад, Остап Порфирьевич, этими же словами вы сообщили мне о получении подарка от Долинского!

Сидоренко добродушно машет рукой.

— Розовая гадюка, хай ей сто чертив… Распысався за пересмотр и отмену приговора. Я — гражданин Советского Союза и без судимости! Академия гражданского мужества имени Иосифа Виссарионовича Сталина закончена, диплом получаю завтра у ворот!

Мы сидим на моей чистенькой коечке.

Я получил повышение и назначен вместо него бригадиром бригады обслуживания. Старых бараков с нарами уже нет, рабочие спят на вагонках, бригадиры — на отдельных койках.

— Ну, давайте подводить итоги, Остап Порфирьевич! Пора.

Мы оба задумываемся.

— Стильки було людей… — задумчиво, как будто говоря с собой, шепчет Сидоренко. — Добрых… Злых… Усяких! Кого ж помянуть и яким словом в такую минуту? Не ведаю, Антанта; вот йдуть вони перед моими очами, як этапной колонной, без начала и без конца. Бачу лица, кое-кого узнаю… Но тьма их идеть мимо, тьма…

Мы сосредоточенно молчим, курим сигареты, пьем чай с печеньем. Наконец я отвечаю:

— И все же в этой людской реке броско выделяются отдельные люди. Они характерны. Позади каждого из них тысячи таких же. Вот проходит последнее пополнение лагерей — двуногие звери, неудачливые устроители нового мира без человечества. Это — раздавленные враги всего прекрасного и высокого в жизни. Фашисты. Мы их отвергаем, Остап Порфирьевич, и самое страшное, что нам пришлось испытать здесь, — это их глумление над нами.

Опять молчание, новые сигареты.

— Но людская река движется дальше. Глядите — вот следующий характер: Неизвестный. Помните Скшиньского в сиблаговском распреде? Это я про него говорю! Неизвестный был контриком, который совершил тягчайшую ошибку: одурманенный жаждой воли и ослепленный несправедливостью ареста и заключения, он бежал из лагеря, наткнулся на невозможность возвращения к прежней советской жизни из-за отсутствия документов и поневоле отрекся от нее — спустился в уголовное, а это значит антисоветское, подполье и получил от урок чужой паспорт. Но спокойно жить разбоем не мог — не позволила советская интеллигентская сущность! Так и повис он между небом и землей: жизнь жестоко отомстила ему за измену — превратила в живой труп, сырой материал для фашизма. Таких людей здесь мало, но они есть. А большинство выдержало и осталось людьми. Мы тоже. Вот это, по-моему, главное. Мы выйдем советскими гражданами и сольемся с жизнью всей страны, как зубцы одного зубчатого колеса попадают меж зубцами другого. Мы возвращаемся в народ, из которого вышли.

— А кем ты був раньше, Антанта? Як попав до заграницы? Звини, пожалуйста, що пытаю.

— Я был советским разведчиком.

— Эх, мовчав стильки рокив… Видать, що разведчик — у вас це положено. Но я уж давно догадався. Ты — интеллект.

Я расхохотался: еще бы!

— После Неизвестного стоит Студент: он лучше, никого не убивал и не грабил. Это просто мещанин, Остап Порфирьевич, понимаете? Ограниченный себялюбец. Лагерь его ничему не научил. Студент и на воле будет таким же мелким подлецом. Будет стыдиться лагеря. Студенту я противопоставляю доблестного бухгалтера Рубинштейна, пожертвовавшего собой для других, и Андрея Рыбакова — человека, который, умирая от голода, писал стихи и смотрел вперед поверх физических и моральных испытаний. У долинских был наметанный глаз и ясные указания сверху: нас заподозрили в несогласии с их порядками, и это делает нам честь. Конечно, многие попали сюда по ошибке, они были переоценены. Такие здесь страдали, так и не поняв смысла своей судьбы. Ну, что ж: им слава и честь за муки, за труд на морозе в дырявых бушлатах. Но есть среди нас люди, осмыслившие все до конца. Люди с большой буквы. Их сила, гордость и слава совсем не в том, что на морозе они работали в дырявых бушлатах, а в том, что, работая на морозе в дырявых бушлатах, они думали о Родине и искали своего особого способа выражения любви к ней — в труде через внутреннее добровольное включение во всенародную стройку!

Эта повесть посвящается советским людям — твердым, верящим и преданным, стоящим за правду до конца. Повесть подходит к своему естественному концу, и рассказчик, как принято, должен закончить ее особенно приподнято, ярко, патетически, заготовив для длинной цепи скорбных происшествий особенно трагический конец. В другие годы это было легко сделать, и последними строками можно было бы потрясти читателя. Но в том-то и дело, что подоспел пятьдесят третий год и все последующие перемены. Не будь их — не было бы и этой повести: действующие лица ее, включая самого рассказчика, так и сложили бы головы в загонах из ржавой колючей проволоки, к такой повести нашлась бы достаточно эффектная концовка, только досказывать ее пришлось бы кому-то другому… Но перемены настали и изменили весь стиль лагерной жизни, они придали особый характер и выходу Сидоренко на свободу в конце зимы пятьдесят третего года — сделали его деловым, даже бытовым. Пафос как раз и сказался в такой уверенности и спокойствии. Таким образом, рассказ о людях превратился в картину смены двух этапов нашей недавней истории, когда временное засилье кривды сменилось окончательным торжеством правды. И разве может что-нибудь быть выше и прекраснее?