Дневники 1923-1925

Гуси еще пасутся у Весьлева.

Неправда, что пишут, будто валовой пролет какой-нибудь птицы длится неделями: настоящий валовой пролет, когда птица валит весь день в воздухе или высыпает в кустах и болотах, бывает какой-нибудь день-два…

В полумраке на утренней заре, пока не определится день, и вечером до темноты я стою неподвижно лицом к заре, смотрю, слушаю и думаю. И Бог, которому люди молились столько тысячелетий, мне показывается в это время как сила, высшая человеческой: «С этим ничего не поделаешь!»

Сегодня вечером были слышны крики пролетающих гусей, мелькнула стайка чирков и каких-то больших уток. Каждый раз явление птиц волновало меня, и я для них бросил свою мысль. А мысль эта была о жизни и смерти, что как это отлично придумано устроить нам жизнь, конечную сроком, за которую ни одному, даже самому гениальному, мудрому и долговечному, невозможно исчерпать разнообразие мира, отчего каждая коротенькая жизнь может быть бесконечна в своем разнообразии.

В четверг был огромный пролет мелкой птицы: все поля были ими покрыты, и с легавой было трудно охотиться.

Сегодня громадный табун грачей и галок.

Дрозды еще трещат.

7 Октября. Ясная звездно-лунная ночь. Сильный мороз. Утром все белое.

Пошел на зайцев. Перейдя через Брусничный враг, на Горбатом овсянище, поднявшись из-под горы, встретился с гусями: вчерашний большой караван (новый) и прежний в 36 гусей паслись вместе.

Тетерева бормотали везде. Все бело долго, до полудня на деревьях. Очень легко поначалу подкрадываться.

Гон был никуда: беляк западал, Соловей каждый раз добирал по полчаса, минуту гонит, полчаса добирает. Небо закрылось. Полетел мокрый снег. Мороз обдался росой. Стало мозгло и холодно.

После полудня опять явилось солнце, и до вечера было прекрасно. Мы радовались нашим уцелевшим еще золотым березам. А ветер северный, и озеро было черное и [страшное]. Прилетел целый караван лебедей. Слышал от Павловны, что лебеди держатся очень долго: середка озера долго не замерзает, уже ездят на санях, а середина все еще не замерзла, и вот, когда ночью едешь, к утру, то слышно, будто люди разговаривают, а это лебеди.

Вечером я пошел посмотреть на то место, где утром видел гусей, и оказалось, они тут все были, паслись. Я подобрался к ним довольно близко и сел на пень, ужался, затаился. Гуси изредка переговаривались между собой, и общество их было мне так приятно, что почти и забыл о своем плане: посидеть до мрака, подобраться еще ближе, на выстрел, и, когда они вздумают подниматься на ночевку на озеро, пальнуть картечью в огромную стаю.

Вдруг все гуси разом снялись и полетели на озеро. Я тихонько стал подползать, чтобы узнать причину тревоги, и скоро увидел там лисицу. Я лег на землю и стал к ней ползти, и, когда выглянул, она стояла от меня в двадцати шагах. Еще можно было довольно скоро из-под горы, водя мушкой по свету неба, потерять ее… Значит, я крался к гусям из Брусничного врага, а мой рыжий товарищ из Хахелева. Мы встретились как раз на середине овсянища, и я славно угостил его гусиной картечью: 24 штуки на заряд — все кучей всадил в рыжий бок.

Гусь был невкусен и как добыча меня не прельщал, почему же за ними охотился? Неотступно меня преследовала сладостная картина, что я в кусту, а они летят низко на меня и я целюсь так, чтобы встретить и пустить картечь по линии, а там от выстрела все смешается в кучу, и я вторично ударю в кучу, после чего в моем воображении гуси сыпятся с поломанными крыльями, какие прячутся, какие бегут с поломанными крыльями, и я ловлю их за шеи… непременно за шеи, как написано у Соболева.

Эта картина мерещится мне всю неделю, и сегодня, может быть, я и удовлетворил бы себя, но Петя сказал, что на болоте огромная высыпка гаршнепов. Я стал колебаться: на гусей идти или на гаршнепов. Когда я так думал ночью, стараясь выбрать и остановиться на чем-нибудь, перед засыпанием мне опять мелькнула соблазнительная картина расстрела гусей, а потом непосредственно за этим, как бывает перед засыпанием, представилось, что я присутствую при казни молодой колдуньи, ее будут сажать голую на кол, и мы ждем с наслаждением этого зрелища.

…Я вздрогнул от сердечного толчка так, что, кажется, меня с кровати подкинуло, и, очнувшись, ясно понял, что картина казни колдуньи явилась у меня психологическим продолжением картины расстрела гусей, что эта картина стала для меня уже нездоровой манией… И тут я решил непременно идти на гаршнепов и бросить гусей: ведь гуси невкусные.

Мне трудно добывать материал для своего ремесла, и мастерство мое такое капризное, что едва только дает мне скудные средства существования и никакой уверенности в завтрашнем дне. Но одна из прелестей его, — что я могу весь год быть в природе и сколько угодно, без всякой помехи моим занятиям охотиться. Может быть, я мельник? Не все ли равно вам, важно только, что я живу у самого леса и на берегу большого озера, в трех верстах от города, такого заброшенного, что в нем охотники иногда по улицам гоняют зайцев, и даже раз такой случай был, что гонимый заяц напоролся правым глазом на железный прут и сослепу влетел в милицию.

Этот город: Переславль-Залесский. А я живу в трех верстах от него на берегу Плещеева озера, в музее-усадьбе, существующей для охраны Ботика Петра Великого: Плещеево озеро было колыбелью русского флота.

Я живу один во дворце, устроенном для приема царей. Весной, в марте, когда я тут поселился, из подвала вылетел в окошко русак. В большом зале — подвешенные летучие мыши. В ста шагах токовал тетерев, и куропаток всяких множество. Налево за можжевельником лисьи норы, на склоне оврага Гремячей горы, на которой стоит дом, — норы барсучьи. С крыльца вид на все озеро, окруженное с левой стороны дремучими неисходимыми болотами и боровыми лесами. Гуси, лебеди летят через усадьбу. Скажите, охотники, кто из вас не позавидует мне и кто не поймет, из-за чего я довольствуюсь скромными своими доходами.

Знаете, я никогда бы не удовлетворился охотой наездами, как делают почти все, чтобы убить гаршнепа в Октябре, пустить заряд в маленькую птичку, взлетающую в целое облако, летящую парами, и получить от этого наслаждение; я должен встретить весной в лесу первого вальдшнепа: то начало, это конец. И не скрою того, что гаршнеп мне, несомненно, должен быть жирен: я позволяю себе убивать только тех птиц, которые служат подспорьем в моем хозяйстве. В общем, охота мне ничего не стоит, и если бы не чума, погубившая прошлую осень двух прекрасных гончих, и не укус бешеной собакой одной легавой, из-за чего пришлось ей дать стрихнину, то охота моя бы давала не меньше доходу, чем, например, небольшая пасека. Теперь у меня две легавых и одна лисичка. Добыча с гончими оправдывает содержание всех собак.

Озеро было покрыто как будто снежными льдинами: так странно и сердито распределялись туманы.

Птичья душа, как вода в берегах, когда по ней бегут волны: волна умирает и тут же рядом опять появляется, и нам только это кажется, что волна бежит, это бежит только форма волны, сама же волна стоит на месте: так и в большом птичьем роду живут и умирают отдельные, как волны, сама же птичья душа, как вода в закрытых берегах. Был когда-то птице толчок, чтобы лететь от гибели на юг, толчок был, как камень, брошенный в воду: волны побежали, птицы полетели и так до сих пор летят только потому, что их далеким предкам был дан толчок. И может быть, глядя на птиц, Моисей для сохранения рода человеческого придумал и объявил свою заповедь: чти отца и матерь твою, и долговечен будешь на земле. Я, глядя на перелет гусей, ставлю по линии летящих караванов стрелки компаса, и если выходит верно на юг, то, значит, эти гуси будут не у нас отдыхать, если же летят не прямо на юг, то слежу, не завернут ли еще и не остановятся ли у нас отдыхать. И всегда я дивлюсь, между тем, чем тут дивиться, если все это заведено так по отцам: отцы родом с Новой Земли отдыхали всегда на Переславском озере, а с [Полярного круга] на Ростовском.