Воздыхание окованных. Русская сага

«Вот так сейчас полечу!» — говорила на балконе лунной ночью у Толстого юная Наташа Ростова. Молодость — только ли? Но сам-то Толстой, какие в старости являл чудеса живости и силы: внутренней и внешней: никому не угнаться было за ним…

Полнота жизни той силе звание? Зов Божий, обращенный к тебе — таинственный и мощный, — та волна благодати, что захлестывала апостола Павла: «Все могу о укрепляющем меня Иисусе Христе» (Фил.4:13)?

Но что на земле может дать выход такой силе? Песня? Любовь? Плач? Молитва?.. Только живой мукой может прокричать она о себе — мукой, ищущей и не обретающей земных исходов, и не решающейся никак искать нездешних троп…

Не всегда, не сразу человек обретается соразмерным Дару Небесного Отца. Долго мается, колеблется и стенает, запрягает да запрягает, пока, наконец, не вырвется на п у т ь. Но если уж вырвется… то помоги ему Бог.

* * *

К 1861 году на Машиных надеждах на устройство личной жизни была поставлена окончательная жирная точка. И она стала постепенно принавыкать к своему новому образу — хозяйки дома и центра семьи.

Теперь надо было устраивать потихоньку московское житье. Иван и Коля к концу шестидесятых годов уже заканчивали университет. Все теперь в их жизни кружилось вокруг Маши: товарищи — студенты, молодые преподаватели и их сестры, — все тянулись в приветливый дом Жуковских.

Сначала Маша еще некоторое время жила в Орехове и там, конечно, зимами скучала, лишь изредка наезжая навестить братьев, но спасала ее природная общительность, и легкий веселый нрав, присущий всем Жуковским. Приезжая в Москву, Маша становилась тут же главным поверенным в делах братьев и всех их ближайших приятелей.

В 1870 году она приезжала в Москву на святках и основательно там позадержалась — чуть ли не до Великого Поста. Иван по окончании университета ждал места товарища прокурора, Николай занимался, готовился к магистерским экзаменам. Квартирку братья сняли маленькую, но уютную — опять же на Арбатской площади. Туда к ним и прикатила Маша, которая вот что писала в Орехово родителям:

«Я провожу время довольно хорошо и думаю пожить еще неделю в Москве; я сполю на кушетке в кабинете, а братья на старом месте, так что если Варя (младший брат — Валериан Егорович — прим. авт.) приедет, всем будет место. Деньги у меня еще есть, а после деревенской скуки всюду находишь веселье. Если вы все еще думаете говеть, то лучше всего в последних числах этого месяца. Иван едет в Коломну, а я ворочусь домой. Всем же поместиться в этой квартире невозможно.

Теперь мне жить очень спокойно. Татьяна служит хорошо. Братья очень ласковые. К будущему воскресенью, т. е. к 15-му напишу, когда за мной выслать. О моем времяпрепровождении расскажу, когда увидимся. Берегите мои цветы. Машинку я еще не купила, хожу к тете учиться шить, это не так просто, как я думала. Ивандра много занимается, он купил себе очень красивый кабинетный стол. Клиентов к нему ходит много. Коля совсем записался — целый день сидит с сочинениями.

Прощайте, дорогая мама и милый папа. Позвольте мне покутить еще неделю».

Знатно «кутили» младшие Жуковские и Маша как всегда от братьев не отставала…

Зимой 1872 года, наконец, Николай Егорович был утвержден в должности преподавателя математики императорского Московского Технического училища, читал он еще физику на женских курсах, а так же получил должность учителя II женской гимназии. Он писал своему другу Щуке:

«В материальном отношении я устроился довольно изрядно (получаю 15 000 руб. в год) и могу спокойно заниматься делом, то есть изучением механики… Я живу почти у самой женской гимназии».

…Это была первая относительно спокойная в материальном отношении зима. Поселились Жуковские на Садовой в доме Морозова. При квартире был сад, где могла гулять маленькая Вера. Николай Егорович приобрел первую свою мебель — шкаф красного дерева для книг, обеденный стол, буфет… В Москве жили вместе — мамаша (наездами — она все время металась между Москвой и Ореховым, так как очень тосковал без семьи Егор Иванович) и Мария Егоровна, Володя и гимназистка Верочка.

Осень 1872 года Николай Егорович познакомился с молодым ученым Федором Евпловичем Орловым, вскоре знакомство переросло в дружбу семьями — долгие годы, вплоть до кончины Федора Евпловича Жуковские очень тесно, можно сказать, родственно дружили с Орловыми.

Все хозяйство в доме взяла на свои плечи Мария Егоровна. Ей в то время уже исполнился 31 год. Она принимала гостей, вместе со старенькой няней Ариной Михайловной готовила незатейливые ужины, обшивала всю семью, освоив в совершенстве машинку и искусство шитва.

Было нечто особенное, что-то исключительно уютное, чем этот дом притягивал к себе. Братья привезли из Орехова любимых охотничьих собак Николая Егоровича — флегматичного пойнтера Немо и нервную Маску. Верочка каким-то образом провезла с собой в корзине пару маленьких зайчат, которых поселили в комнате Марии Егоровны. Кроме того, у Маши везде было множество прекрасных цветов — сумрачно было даже от зАстивших свет вьюнов. Цвели розы.

Николай Егорович всегда сидел далеко заполночь над своим заваленным рукописями столом под зеленым абажуром вечно коптившей керосиновой лампы, которую поздними вечерами приходила задувать Анна Николаевна, иначе Николенька мог до утра засидеться за работой.

— Мамаша, опять Вы мне фукнули лампу! — протестовал он на самых высоких и тонких нотах своего голоса, однако вставал и шел ложиться спать. Тут-то послушание было всегда безоговорочным…

…В тот день Маша устала: были гости — как и всегда друзья-математики: добродушный Минин, Громеко, Зилов, Ливенцов, молодой астроном Церасский. Пришли завсегдатаи — очень близкие Николаю Егоровичу еще с гимназических времен однокашники Шиллер и Преображенский. Приходили всем семейством вместе с мамашей Орловы, Приезжали из Плутнева двоюродные братья и сестры Стечкины. Заглянула и Сашенька Заблоцкая — двоюродная сестра и единственная всежизненная любовь Николая Егоровича. Она тоже осталась не замужем, занималась переводами и очень успешно, сблизилась с Гликерией Николаевной Федотовой — знаменитой актрисой Малого театра, и вскоре стала ее другом и компаньонкой. Николай Егорович впоследствии, когда уже жил на Мыльниковом переулке, любил вечером чуть ли не каждый день пройтись к ним чайку попить, благо и Федотова тоже жила поблизости на Чистых прудах.

Весь вечер Мари разливала чай, — не сосчитать, сколько стаканов крепкого «Жуковского» чая проглотило веселое общество. Она шутила с Церасским, подкладывала всем отменного нянечкиного пирога, расспрашивала Щукина о здоровье матушки, занимала девиц… Приобретенные Машенькой новые высокие канделябры погружали лица друзей в золотые окружья-нимбы света.

Историческая покупка — знать бы, сколько лет они будут храниться? Только до революции — двадцать, тридцать, сорок лет? А потом куда-то исчезнут, как исчезло почти все остальное… Кому-то потом они вот так же согреют вечера?

Маша несумненно знала, что только тот может оценить эти, после стольких лет жестокой борьбы с нуждой и великих трудов первые скромные житейские приобретения, кто сам успел побывать в положении Робинзона, кто слышал, как «воет ветр ночной», кто познал скудость, потому что тот, кто

… слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, бессонный, не рыдал, —

Тот вас не знает, вышни силы!

А знающий порадовался бы вместе с нею и этим кругам света от свечей на высоких знатных канделябрах, купленных на первое жалование брата, и теплу кафельных печей, и даже новому большому самовару.

Прости нас, Господи, ведь мы еще здесь, мы еще погостим, поживем, погреемся…

Эти канделябры у Жуковских всегда в течение более чем полувека выносили к гостям, а гости были здесь частые и всегда те, которым было о чем поговорить в простоте и немудрености, без ужимок и в сердечном расположении. И сама семья была трогательно дружна, и если кто приникал к этому дому, то непременно надолго, если не навсегда погружаясь в эти окружья света и любви, чувствуя себя очень близкими и дорогими для хозяев людьми.