Записки уцелевшего

(Сестер Маши и Кати в списке не было как не достигших восемнадцатилетнего возраста.) Далее шли:

Других лишенных избирательных прав в обоих корпусах нашего дома не нашлось.

Вот так! В этом черном списке были явные передержки и подтасовки. Только о дедушке говорилось правильно. Мой отец никогда не был ни помещиком, ни домовладельцем. И неужели не шла в счет его одиннадцатилетняя служба после революции! И не работал он всего лишь последние два месяца, однако продолжал числиться на бирже труда. А брат Владимир — столько лет преуспевающий художник! А я — и чертежник, и студент! Сестра Соня, правда, осталась на перепутье, но до того усердно считала заболевших москвичей. А бедная наша тетя Саша: после окончания Смольного института она более сорока лет служила гувернанткой в разных семьях! А наша соседка Елизавета Александровна попала в список только потому, что жила в одной квартире вместе с нами. А будь ее соседями обыкновенные граждане, никогда бы ее не ошельмовали. В Москве многие бывшие помещики, но не титулованные, продолжали жить более или менее спокойно.

Отец послал меня посмотреть, вывешены ли подобные списки у других домов. Я прошелся по нашему переулку, повернул на Остоженку, повернул на Мансуровский переулок и вернулся домой.

Да, на некоторых дверях или на воротах списки были, потом выяснилось не везде их успели составить. Поражались, сколько в Москве оказалось бывших титулованных, бывших генералов, помещиков, офицеров, жандармов, городовых, попов, дьяконов, нэпманов, фабрикантов. И сколько их сыновей и дочерей! В газетах всех их называли нечистью и классовыми врагами. Среди наших родных и друзей в списки лишенцев попали: братья отца — Николай и Владимир с семьями, Урусовы, Осоргины, Самарины, многие старушки, в Сергиевом посаде — оба мои дяди — дядя Алеша Лопухин и дядя Владимир Трубецкой с женами, Истомины, многочисленные монахи. Оказались лишенцами также именитые граждане Станиславский и Остроухов — директор Третьяковской галереи, попал известный профессор-медик Абрикосов как сын фабриканта.

Потом спохватились. В газетах появилось слово «перегибы», промелькнуло в какой-то статье, что в списки зря включили много молодежи.

Рассказывали, что явились представители власти к Станиславскому, просили у него извинения, предлагали:

— Напишите заявление, и мы вас сразу восстановим.

А он уперся:

— Вы меня лишали, вы меня и восстанавливайте. Заявления писать не буду. Сами распутывайтесь.

Не знаю, чем кончилось дело. В книге "Моя жизнь в искусстве" автор не упомянул об этом эпизоде из своей биографии.

Абрикосов подал заявление и был сразу восстановлен. А судьба Остроухова сложилась совсем печально.

Когда в конце 60-х годов я работал над книгой о Поленове — "Солнечная палитра", мне в ЦГАЛИ подали объемистую папку — "Фонд И. С. Остроухова". В ней я обнаружил черновики нескольких его заявлений в разные инстанции в связи с лишением избирательных прав как бывшего фабриканта, черновики его писем Луначарскому, другим влиятельным лицам. И я ужаснулся, как издевались над талантливым художником, столько сделавшим для русского искусства! Тогда же его изгнали из Третьяковской галереи, и он вскоре умер: судя по этим документам, — от переживаний…

Нашлись ошельмованные и на Литературных курсах. Вывесили список. Студенты подходили, читали. В списке было человек семь: сын попа, сын жандарма, дочь нэпмана, дочь бывшего генерала. Я обнаружил в этом списке и себя, как сына бывшего князя. Таким образом, я оказался дважды лишенец. Впрочем, это поругание не мешало мне с прежним увлечением продолжать ходить на лекции…

Отец упрекал Владимира, почему он раньше не удосужился оформить свое юридическое положение и все откладывал профсоюзные хлопоты, считая, что "и так сойдет". Вот и Соня не взяла вовремя справку из Санитарной статистики, а теперь ей и брать было неоткуда.

Выходило, что все мы, кроме разве дедушки, которому минуло 82 года, были лишены избирательных прав незаконно, неправильно.

Так рассуждал мой отец, юрист по образованию. Но не так рассуждали власти районные, городские, общесоюзные.

— Надо всем нам подавать заявления, — сказал отец. — Собирайте справки о работе.

— Черт с ними, что лишили, — говорил Владимир. — Я же работаю и буду работать. Меня всюду ценят.

— Нет, надо подавать заявления, — настаивал отец. — Иначе нам грозит…А что именно грозит, он не мог предвидеть.

И по всей стране на первых порах люди, лишенные избирательных прав, особенно не тревожились.

Ну и черт с ними (то есть с властями)! — говорили тогда по всей стране.

Не знаю, смогут ли историки докопаться в архивах и установить подлинные цифры, сколько тогда людей по городам и селениям было превращено в отверженных. Думаю, что вместе с членами их семей несколько миллионов. Многие уезжали из своих родных мест, скрывали в анкетах свое лишенство и благополучно продолжали работать, получать награды. Так, про знаменитого Стаханова говорили, что он бежал от раскулачивания.

Да, многие скрывали. Но князьям Голицыным скрыть свое происхождение было невозможно. Как тяжкую ношу протащили мы наше происхождение через всю свою молодость.

В словаре Ожегова издания 1938 года имеются слова: «лишенец», "лишенка"; дано объяснение: лица мужского и женского пола, лишенные избирательных прав. А в словаре 1955 года этого слова нет. Маститый языковед их исключил как исчезнувшие из состава русского языка.

Вот почему только мои ровесники и люди разве немногим моложе меня знают и помнят, для скольких пожилых и для скольких молодых лишенство принесло слезы, страдания, оскорбления, разбитые надежды, тюрьмы и смерть. Счастливы следующие поколения, не имеющие и понятия о том произволе, о тех издевательствах, которые одни люди творили над другими людьми…

7

С начала того 1929 года я сблизился с Лялей Ильинской. Нет-нет, то не был роман. Поклонников у нее и без меня хватало. Одни появлялись, другие удалялись. Между нами была просто дружба, иначе говоря, чисто платонические отношения. А поводом для нашего сближения послужили мои очерки "По северным озерам". Ляля их прочла и восхитилась.

Я зачастил к ней на Поварскую, приходил среди дня, мы долго беседовали, пребывая в эдаком восторженном состоянии. Нередко она читала стихи своего сочинения или стихи символистов, мы вместе шли на Литературные курсы. Очень хорошо ко мне относилась ее мать Софья Григорьевна, районный санитарный врач, и зачастую вкусно меня кормила. А я для ее сосланного куда-то на Вычегду мужа доставал в библиотеках нужные для его литературных исследований сведения.

Однажды я получил порядочную сумму за карты и позвал Лялю прокатиться на лихаче. Единственный раз в жизни испытал я подобное удовольствие. Ноги наши были укрыты медвежьей полостью, сидели мы на маленьких санках тесно прижавшись друг к другу; санки мчались, подпрыгивая на снежных ухабах. Путь наш начинался от Арбатской площади, где у ресторана «Прага» ожидали седоков лихачи. Мы мчались по Поварской, Садовой-Кудринской, Брестской, мимо Александровского вокзала и дальше, дальше, мимо Петровского парка, у церкви села Всехсвятского повернули обратно и тем же путем вернулись к Арбатской площади. Тот год был последним годом пребывания для извозчиков в Москве.

Ляля и я увлеклись легендой о невидимом граде Китеже, исчезнувшем в озере Светлояр, и прочли все, что писала о том высокопоэтичном и религиозном предании те, кто там побывал, — Короленко, Мережковский, Дурылин, Пришвин…

Ляля предложила мне отправиться путешествовать на то загадочное озеро, и непременно вдвоем. Мы загорелись, начали разрабатывать маршрут. До Нижнего Новгорода поездом. Я там побывал два года тому назад, буду ей показывать достопримечательности, потом по железной дороге отправимся в малый городок Семенов, а дальше пойдем пешком на озеро Светлояр. Богомольцы туда приходят в день Владимирской Богоматери. Это 23 июня по старому стилю — значит, времени у нас достаточно, будем готовиться, будем мечтать. Выйдем в половине июня; к тому времени закончим экзамены на ВГЛК. Ходили упорные слухи, что курсы собираются закрывать, но я все надеялся, что передумают. А после озера Светлояр мы пойдем по местам Мельникова-Печерского, где были старообрядческие скиты; потом на Керженец, воспетый Короленко.