История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

В барак зашли две дежурнячки.

— Все дома? Барак запираем!

— Все, все!

— А что Михайлова здесь?

— Хлеб привезла, да начальник не пустил обратно.

— А вниз сообщили? А то там поверка не сойдется!

— Ксюша, скажи, а Ольга Шелобаева в каком бараке? — шепотом спросила Надя.

— На этап ушла, сразу после Нового года, — так же тихо ответила Ксюша, но шустрая Маша услышала:

— На Предшахтную! С приветом от генерала Деревянко!

Все засмеялись, далеко разнеслось по ОЛПам, как генерал девушке помог. Барак заперли, и все расползлись по нарам. Только в одном углу еще бренчала плохо настроенная гитара, а девушки пели:

«С кем это они хотят бороться за Украину, когда война давно кончилась?» — недоумевала Надя.

— Эй, вы там, в углу! Кончайте свою бандеровщину разводить, а то в буре ночевать придется! — прикрикнула Ксюша.

Утром Надя проснулась и никак не могла сразу сообразить: где она? Все были на ногах и одеты, а дверь все не открывали.

— Забыли начальнички про нас!

— Надрались вчерась ради хорошей погоды! — сказала чернявая татарка Алмаса.

— Который час? — спросила Надя, — проспала?

— Да кто ж его знает? Подъема не было, радио три дня молчит, барак заперт, и на поверку не идут! — возмущалась Ксюша. — Когда завтрак готовить буду?

— Анчихристы бесовскую литургию правят! — пробормотала с верхних нар зечка в черном платье и таком же черном платке, надвинутом на самые глаза.

Надя узнала свою знакомую монашку, ту, что дала воды больной Космополитке.

— И вы здесь? — удивилась она. — Здравствуйте!

— Бог в помощь, где же мне еще-то уготовлено?

За дверью послышались мужские голоса и лязг отодвинутых затворов.

— Идут! — разбежались по местам зечки.

— Фарисеи и седуккеи порождения ехидны, — громко сообщила монашка.

В барак быстрыми шагами, не отряхнув снега с валенок, ввалились четверо начальников — Черный Ужас, опер Горохов, новый режимник, что прислан вместо Павиана, и старший надзиратель Гусь.

— Постройте заключенных! — приказал майор Гусю необычно тихо, несвойственным ему тоном. Было в его голосе и во всем поведении что-то такое, что сразу насторожило зечек. Все встали около своих нар, замерли в ожидании. Что-то будет?

— Заключенные! — обратился майор. Голос его задрожал, и он всхлипнул. Тут только Надя заметила, что на сизом, баклажанном носу майора, на самом кончике, повисла слеза, и он не вытирает ее. Все обомлели, затихли, не дышат: Черный Ужас плачет! Что случилось?!

— Заключенные! — еще раз повторил майор. — Нашу страну постигло страшное горе!

Стало так гробово-тихо, что слышно было, как снаружи разводящий менял вертухаев на вышках, окликая их. Зечки не смели дыхнуть, притаились: ему горе — нам радость, только бы не война!

— Умер наш всеми любимый, родной отец товарищ Сталин!

— Слава Богу, преставился анчихрист, унесли нечистые сатану, — с радостью объявила, перекрестив себя широким крестом монашка.

Майор даже не взглянул на нее. Он вытирал глаза и сморкался, делая вид или действительно не замечая, как радостно загудели на разные голоса зечки.

— А-а-а, у-у-у, и-и-и, — неслось по бараку. Опер кидал огненные взгляды по сторонам, новый режимник изо всех сил старался изобразить лицом отчаяние и страданье. В конце барака, где вчера бренчала гитара и пели бандеровки, кто-то крикнул:

— Ура!..

У-у-у — опять прокатилось волной по бараку. Черный Ужас вихрем вылетел в дверь, вон из барака, за ним потрусили остальные.

Надя почувствовала что-то вроде жалости к майору, он показался ей в этот раз совсем не грозным и старым.

— Нашел, зверюга, у кого сочувствия искать, плакать в жилетку, — с негодованием сказала высокая дивчина, не то латышка, не то литовка.

— Ну уж и зверюга! — попробовала заступиться было Надя.

— Зверь, чистый зверь, — вернулась от дверей уже одетая Марыся. — Мы-то знаем, когда здесь немцы пленные были, канатку строили, их ссученные уголовники караулили, топили несчастных в котловане, в жидкой глине, лопатами забивали. А он все знал и морду отворачивал. А чем виноваты пленные?!

— Потому его к бабам и засунули, чтоб лютовал поменее, — поддакнула Валя Бутько.

— Душегуб настоящий, люди мерли здесь как мухи. Вон, за зоной, кладбище, одни бугорки, ни креста, ни надписи!

Вошла дежурнячка.

— Вы что, развода не слышите, быстро! — скомандовала она, но никто с места не тронулся.

— Мы не завтракали! Хлеб давай! — взбунтовались зечки.

— Вы думаете, ему Сталина жалко? Хренушки! Он о себе печется, знает, гад, что скоро без кормушки останется, — продолжала выкрикивать Марыся.

Надя спешно обувала валенки, все еще влажные со вчерашнего дня.

— Лагеря распустят, что жевать, гад, будет?

— До колхозу поедет, — весело смеялись украинки.

— Быкам хвосты вертеть, — вторили литовки.

Надя не разделяла общего веселья. Смерть Сталина потрясла ее до глубины души. Конечно, годы, проведенные в политическом лагере, не прошли для нее даром. Очень многое было переосмыслено, переоценено и понято. Многие тысячи километров колючей проволоки никак не говорили, что великая партия подвела к отрогам коммунизма, где до вершины рукой подать. И все же это был человек, сопровождавший ее всю жизнь. Его глаза следили за ней со всех газетных фотографий и журналов, портретов на стенах школы. С победным кличем «За Родину, за Сталина!» погибли, наверное, ее отец и брат. А лозунг: «Слава КПСС и ее вождю!» чуть не первые слова, которые научилась читать маленькая Надя.

Вольтраут с Козой прекрасно справились с хлебом одни, и еще успели помыть полы.

— Я пойду в барак, посплю немного, с ног валюсь от усталости, — сказала Валя, едва закончили завтрак. — Коза уже ушла, не стала вас дожидаться.

— Конечно, иди спи, отсыпайся! Я думала, вы тут с Козой пляшете от радости.

— С какой? — удивилась Валя.

— Вам что, не сообщили? Сталин умер!

— А… — равнодушно протянула Валя, — еще вчера вечером. Все древние большевички горькими слезами заливаются друг перед другом. Радости не вижу никакой. Свято место пусто не бывает, найдется и другой. Русские без хозяйской палки не могут. Еще не выветрилось крепостное право.

Вспомнилось Наде, как однажды сказала Дина Васильевна: «Терпелив и многострадален русский народ, но уж как поднимется! Не удержит никакая сила». Значит, не нашлось еще, кому поднять голос в защиту армии безвинных.

В день похорон, ровно в полдень, загудели все шахты, заводы, паровозы и все, что могло гудеть и свистеть. Небо над тундрой задрожало от рева.

— Как же так, где справедливость? — недоумевала, вытирая непрошеные слезы, Надя. — Умер деспот, искалечив и умертвив миллионы своих сограждан, а оставшиеся воздают ему царские почести, оплакивают преждевременную смерть старика?

Пользуясь всеобщим замешательством, в зону забежал Клондайк — и прямо в хлеборезку.

— Я на минуту, — сказал он, целуя Надю.

— Ищу следы слез и страданья в твоих глазах! Хочу тебя утешить, — с легкой иронией сказала обрадованная Надя.

— Утешимся очень скоро! — пообещал он и, чмокнув ее еще раз в щеку, побежал дальше.