Записки пожилого человека

Прочитав воспоминания А. П. Белоброва, я долго не мог уснуть. Это было какое-то неожиданное возвращение в мою другую, несостоявшуюся жизнь, с которой было давно и навсегда покончено. Автора воспоминаний я в юности не то чтобы знал, это было бы преувеличением, но не раз видел. Однако так взволновали меня эти воспоминания не поэтому. Дело в том, что Андрей Павлович рассказывает и о своих старших братьях — Дмитрии Павловиче и Алексее Павловиче, тоже офицерах царского флота (Белобровы — потомственные военные моряки), которые вместе с ним были подвергнуты «фильтрации» (потом старших Белобровых еще раз сажали в 1930 году — это была еще одна «чистка» «бывших», отправили в ссылку, но относительно быстро вернули). А Дмитрия Павловича я хорошо знал: он был преподавателем навигации в моем 113-м классе в Высшем военно-морском училище имени Фрунзе. У меня не было с ним никаких личных отношений, после училища не пришлось с ним встречаться, но человек этот произвел тогда на меня очень сильное впечатление, о многом заставил задуматься, кое-что понять.

Нет, не одна морская романтика влекла к нему, хотя и это свою роль играло, Дмитрий Павлович заставлял вспоминать о гумилевской «музе дальних странствий», когда ранней весной сорок второго года на практике во время плавания на ПЗБ (плавучей зенитной батарее) «Полюс» (было это на юге Каспия, у берегов Ирана) он сказал нам небрежным тоном человека, который где только ни бороздил морские просторы: «Такое зеленое море я видел только у Азорских островов».

Куда важнее было другое. Дмитрий Павлович вызывал уважение и даже восхищение, потому что был человеком, сделанным из какого-то неведомого мне тогда теста, он разрушал вбитые школой и прочитанными книгами представления о старом офицерстве, о старом флоте. Во всем его облике, в манере держаться и разговаривать — в любой ситуации естественно и просто, без малейшей тени высокомерия, но и не опускаясь на ту ступеньку, на которой стоит собеседник, — угадывалась порода, настоящий аристократизм. Он был требователен и строг, а за этим — я это чувствовал, понимал — стояли не просто педагогические принципы, но твердые и благородные представления о флотской службе, об офицерском и человеческом долге и чести. Как-то он сказал: «У настоящего командира должен быть личный, им заработанный авторитет. В подводной лодке очень жарко, там китель с шевронами не наденешь. Командиру, который рассчитывает на авторитет шевронов, на флоте нечего делать. И не только на подводной лодке». Хотя и к шевронам у него было тоже, как мы бы нынче сказали, неоднозначное отношение. Однажды вдруг заметил: «Было время и мне пришлось носить серебряные [интендантские. — Л. Л.] шевроны. За что — не ведаю. Никогда не воровал» (мы тогда не знали, что это отголосок тех драматических обстоятельств его жизни, о которых рассказывается в воспоминаниях А. П. Белоброва).

Помню, перед экзаменом, к которому, казалось ему, мы готовились без должного упорства и рвения, кто-то из нас ляпнул: «Ну, на троечку-то мы как-нибудь сдадим». «На тройку? — насмешливо отреагировал он. — Я сам навигацию знаю на четверку, на пятерку ее знает только господь бог. У вас же, если вы будете так готовиться, средний балл будет два и три десятых». Он хотел, чтобы мы осознали, что дело не просто в экзаменационной оценке, — от знания предмета, который он нам преподает, зависит судьба корабля и жизнь людей, которыми мы будем командовать, — вот что мы должны были усвоить.

Он видел в нас не просто курсантов, которым он должен прочесть курс лекций, а людей, которые будут служить делу, которому он сам посвятил жизнь, мы поэтому не были для него на одно лицо. Во время первых занятий, посмотрев в перерыв наши фамилии на разложенных на столах картах для прокладки курса, он запомнил всех нас, никогда потом не путал. На втором или третьем занятии вдруг спросил у меня: «Это ваш однофамилец или родственник закончил училище в тридцать девятом году?» — «Старший брат, товарищ капитан первого ранга», — ответил я. — «Он хорошо успевал по моему предмету и, как я слышал, успешно служит. Надеюсь, что вы последуете его примеру».

На практике, когда пришлось стоять вахту каждые четыре часа, я довольно сильно вымотался — не высыпался. И однажды не успел побриться. Дмитрий Павлович, посмотрев на меня, молча, жестом (он вообще был немногословен, никогда не говорил, например: «Садитесь», пальцем показывал — мы быстро освоили этот его язык жестов) показал мне, что я не брит. «Не успел, товарищ капитан первого ранга», — виновато сказал я. «Я триста шестьдесят пять раз в году успеваю, — строго заметил он и неожиданно добавил с удивившей меня проницательностью. — Чтобы как следует отдохнуть, даже если спать приходится всего три или два часа, надо обязательно раздеваться, не заваливаться спать в одежде, чтобы сэкономить время на раздевание и одевание».

Была у него одна странность, так и не разгаданная мною. Во время занятий, расхаживая по классу между столов, он мог подойти к кому-то из нас и опереться на плечо, разглядывая прокладку на карте. Иногда это продолжалось довольно долго. Быть может, это был какой-то изобретенный им тест, похоже, что он ждал, какой будет реакция — поведет ли курсант плечом, чтобы он убрал руку, или будет терпеливо дожидаться, пока он это сделает сам, встанет ли? Но что он выяснял таким образом и выяснял ли, не знаю.

Наш преподаватель морской практики (строение корабля, парусное вооружение, шлюпка, морские узлы) Воробьев — из дореволюционных боцманов, практик, так и не получивший образования, — как-то в перекур разоткровенничался, стал перемывать косточки нашим преподавателям: «Дмитрия Павловича его матросы уважали и любили, — он не муштровал, не орал, не унижал, службу требовал строго, но был справедлив, относился к матросам не как к нижним чинам, быдлу, а как к людям. А вот Владимир Николаевич [капитан 1 ранга Суйковский, начальник кафедры торпедного оружия в училище. — Л. Л.] был горяч и скор на расправу, мог и по зубам смазать. Дмитрий Павлович никогда. В семнадцатом после революции матросы его корабля по решению комитета на всякий случай — время-то было лихое, мало что могло прийти в голову нашему брату, тем, кто не знал Дмитрия Павловича, не служил под его началом, — поставили у дома Белоброва караул».

А с Андреем Павловичем Белобровым у меня связан один смешной случай, смешной, но все-таки характеризующий его. В эвакуации в Астрахани на территории рыбного института было размещено не только наше училище, но и высшие командные курсы, начальником которых был Андрей Павлович. На эти курсы в начале сорок второго года приехал с Тихоокеанского флота мой брат. Как-то ранним летом в воскресенье, когда все, кто мог, и курсанты, и офицеры-слушатели курсов, отправились в увольнение в город, брат и его товарищ по курсам Вася Черемисов решили устроить маленький праздник — распить две вдруг полученные в офицерский паек бутылки водки. Нам, курсантам, эти удовольствия были категорически запрещены, но расчет был на то, что через КПП мне не проходить, никто ничего не заметит. Надо сказать, что условия жизни в этом бывшем рыбном институте были весьма спартанские — и в смысле закуски (в основном «под сукнецо»), и в смысле помещения — даже стола не было в большой комнате, где стояло кроватей десять и тумбочки (тумбочка нам и служила столом, а сидели мы на кровати), и в смысле посуды — ни одной тарелки, пользовались газеткой, на все курсы — единственный стакан, который находился в кабинете Белоброва и был оттуда нами заимствован.

Под разговоры кое-что уже было выпито и налит очередной стакан. В это время в комнату неожиданно вошел Андрей Павлович (бутылка и стакан были мгновенно убраны под койку), вошел со словами: «Вы не видели, у нас, кажется, где-то был стакан? Жарко, очень хочется пить».

И тут Черемисов, достав полный стакан водки, — я оцепенел от страха, — протянул его Белоброву: «Пожалуйста, товарищ капитан первого ранга». Андрей Павлович сделал большой глоток, — видно, очень хотел пить, — и только после этого понял, что пьет. Однако допил стакан до конца, сказал: «Спасибо», — и добавил: «Предупреждать надо». Вернул стакан, повернулся и ушел.