История жизни, история души. Том 2

В.Н. Орлову

10 октября 1968

Милый друг, Владимир Николаевич, где Вы, что Вы, почему такое долгое молчание, всё ли благополучно? (хотя всё благополучным никогда не бывает, — ну, хоть что-нб.!) <...>

В сентябре я ездила, прилепившись к неким художникам, по Волге, Оке, Москве-реке - ночь плыли, день стояли у всяких древних городов и весей, и была возможность не только осматривать их бегом, но даже и кое-какие эскизишки делать - для души. На моё удивление все художники - в количестве свыше двухсот персон -оказались левыми поголовно; а это значит,что_; глядя на кремли и соборы, они запечатлевали их на своих картонах преимущественно в виде синих баклажанов; но — кому мало дано, с тех мало и спросится; баклажаны — так баклажаны. А вообще-то — несмотря на рушащиеся памятники, гигантоманские водохранилища и прочие эрозии, Россия дивно хороша; хороша до слёз; всегда до слёз, никогда не до улыбки...

Сейчас я ковыряюсь в огороде, готовя его к зиме — и к будущей весне — без всякого удовольствия, одолеваемая ленью, усталостью, неприятием подлой погоды, прозябающим увяданием и увядающим прозябанием и желанием, совершенно неосуществимым, оказаться дома (в Москве) «просто так», без предварительных бытовых пристрелок и Гималаев всякой чёрной-пречёрной и нудной-пренудной «хозяйственной» работы! Так или иначе, на зимних квартирах надеюсь быть числах в 20-х октября... Адрес мой московский изменился, хотя дома, слава Богу, стоят на месте!¹

Всего Вам и Е<лене> Вл<ладимировне> самого, самого доброго! Всегда думаю о Вас.

ВашаАЭ

¹ 2-я Аэропортовская ул. была переименована в Красноармейскую, изменился и номер дома - № 23.

В.Н. Орлову

24 октября 1968

Что делать, милый друг Владимир Николаевич! Когда начинают говорить пушки — умолкают музы!¹ - истина стара, как мир, но если бы Вы знали, сколько писем я написала в ответ на Ваше последнее и тут же душила их, новорожденных, пока не умолкла, не хуже музы. Походив в молчании взад и вперед по комнате - в любимый мой ночной час, когда меркнут все окна всех наших корпусов и только вечные фонари горят на тихих улицах - аптека, улица, фонарь... походив по комнате, с мыслями и чувствами наедине, я открыла створку шкафа, в котором мамин архив, достала синий том «Библиотеки поэта», взвесила его живую тяжесть в ладонях и поцеловала переплёт - теми же самыми губами, которыми прикладывалась к материнской груди, теми же самыми губами, которыми говорила «мама», теми же самыми губами, которыми и по сей день дышу, и дышать буду — сколько мне положено. Так я — старая дочь бессмертной матери, старая дочь допотопного поколения — «поколенья с сиренью и Пасхой в Кремле»² — попрощалась? нет, поздоровалась с «Библиотекой Поэта» — и то, и другое с Большой Буквы, ибо всё сделанное — совершенно, и совершённое — живо, и тома «Библиотеки» навечно стоят в книжном шкафу русской литературы; и — спасибо судьбе, что она дала Вам возможность сделать то, что Вы сделали; что же до способа, каковым Вас вознаградили за годы и годы и годы труда (к этому слову не ищу прилагательных) - то и он стар как мир (т. е. способ) Хорошо бы Вам сейчас отряхнуть все прахи с ног своих, уехать куда-нб., чтобы проветриться и отвлечься и - засесть за своё; то, что Вам надлежит написать, - никто за Вас не напишет. В частности, пора засесть и за воспоминания, т. к. Вы были другом живых поэтов и надо о них живое; живое о живом. Только бы Вас, номенклатурного, не ввинтили бы в какое-нибудь администрирование! Крепко обнимаю Вас с Еленой Владимировной; дай Бог сил и здоровья, т. е. того, что больше всего друг у друга отнимают люди. Пишите!

ВашаАЭ

' Распространенный вариант латинской поговорки «когда гремит оружие, музы молчат», В данном контексте - это реминисценция по поводу событий в Чехословакии: 21 августа 1968 г. в Прагу вошли советские танки.

³ Ср, строки стих. 1935 г, М. Цветаевой «Отцам» (II, 331).

³ Бюро Ленинградского обкома КПСС 23 октября 1968 г. вынесло решение о «нецелесообразности» продолжения работы В.Н. Орлова в качестве главного редактора «Библиотеки поэта». Поводом для этого послужила «политическая ошибка»: Е.Г. Эткинд, автор предисловия к кн. «Мастера русского стихотворного перевода» (Л., 1968. Большая серия «Библиотеки поэта»), «грубо извратил положение писателей в Советском Союзе» (то есть написал: «В советское время перевод достиг небывалого прежде уровня. Общественные причины этого процесса понятны. В известный период, в особенности между XVII и XX съездами, русские поэты, лишенные возможности выразить себя в оригинальном творчестве, разговаривали с читателями языком Орбелиани, Шекспира и Гюго»). Статья была объявлена идеологической диверсией. Фраза была выдрана из тиража, Однако благодаря ходатайству Секретариата СП В, Н, Орлов вернулся к руководству редакцией.

Р.Б. Вальбе

11 апреля 1969

Руфь, деточка, что с тобой, почему молчишь? Жизнь и так трудна и горька, а ещё и эта тревога...¹ Напиши, милая, хоть совсем коротко. Я ведь скоро уеду; если вспомнишь обо мне слишком поздно, то не получу твоего письма.

9-го апреля похоронила последнего, кажется, человека, которому здесь, в России, могла говорить: «а помнишь?»² — мужа моей давней приятельницы Нины Гордон: не знаю, знаешь ли ты её. Мы с ним дружили ещё во Франции, а с ней с первых дней моего приезда в СССР. Всю свою молодость они маялись сперва по разлукам (он был, естественно, «репрессирован») - потом по чужим углам (она, поехав к нему в Красноярск, потеряла свою московскую «площадь»), теперь обзавелись — совсем-совсем недавно - жильём неподалеку от меня. Теперь оба вышли на пенсию - можно бы «начать жить». Не тут-то было.

Помимо невосполнимости потери физическое чувство, что смерть коснулась и меня. По-человечески я готова, то есть «сама я», а на самом деле ещё нельзя — ещё ничего мною не сделано для мамы, а я всё продолжаю растрачиваться по мелочам, мелочи эти жадны и требовательны, а сил уже нет, не то что мало их, они просто на исходе.

Милый мой малыш, напиши, «дюжишь» ли ты ещё в этой жизни? Как твои силы, как твоё дыхание?..

Прости за бессвязность и безысходность письма — сама жизнь такова. Я жду твоей весточки, я в горе, что не умею, да и некогда сказать тебе всё то, о чём говорю с тобой не вслух и не на бумаге. Будь здорова, целую.

Твоя АЭ

¹ Письмо адресовано в Ленинград, в больницу.

² Речь идет об И.Д. Гордоне.

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

24 мая 1969

Дорогие Л иленька и Зинуша, получила вашу открытку (с Руфиным началом!) и более подробно узнала ваши планы. Почему-то я решила, что вы собираетесь на дачу 21 -го мая и уже отправила туда открытку — с волнениями по поводу наступивших холодов... К сожалению, болшевские удобства (отд<ельная> комната, водопровод на участке, газ) — «уравновешиваются» болшевскими же недостатками — отдаленностью от рынка и магазинов, от станции, отсутствием прогулок и т. п., и человека найти мудрено. Все живут сейчас по лагерному принципу «лучше кашки не доложь, да на работу не тревожь», а ещё лучше, если и «кашки» вдоволь, и работать не надо... Тут, в Тарусе, во всяком случае так, ни за какие деньги обслуги не найти, и многие очень обеспеченные дачевладельцы продают свои «дома и угодья», с которыми справиться собственными силами не в состоянии. Удивительно меняется жизнь — и быстро; тут у меня с собой моя детская записная книжечка 20-х годов, там записи о поездке (моей) в имение Б. Зайцева¹ (тогда уже экспроприированное). «Благодарные крестьяне>Гшделили добрым господам флигель комнат в десять (там круглый год жила мать Б<ориса> 3<айцева>), сад и всё, что при доме и во флигеле, оставалось «господским». На прогулки «господам» подавали кабриолет; мимохожие крестьяне низко кланялись. А вот приходит Клим, портной — переделывать барину сюртук (!). По окончании примерки земно кланяется и целует ручки — барину и барыне. Перечитываю сейчас - и диву даюсь; впрочем, и тогда диву давалась. «Бедные крестьянсюя дъти!», — восклицаю я, восьмилетняя, видя бедность, ещё большую, чем в Москве тех лет, и, главное, безнадёжную безграмотность! я тогда не представляла себе детства без книги, что отлично представляю и вижу сейчас (учебники и детективы не в счёт!).