С крыла на крыло

 Пыхтим. Еще... Еще немного!.. Фу! Наконец-то! Передняя нога последний раз чиркнула край бетонки и отлипла. Котерев что-то сказал, я не расслышал:

 "Погоди, дай дух переведу!"

 Когда убралось шасси, стало полегче. Попросил Юткевича:

 "Смотайся в хвост, взгляни, чушки на месте?"

 Тот кивнул, мигом стащил с себя парашют и полез в хвост. Через минуту кричит оттуда:

 "Центровочного груза нет!"

 Я и сам знаю, что нет. Просто хотел проверить. Думаю: "Садиться обратно?.. Позорище!.. Нет, все равно корабль списан на слом: надо идти на полигон".

 Вот когда я вспомнил Федора Федоровича Опадчего, как ему досталось на первом вылете без этих злополучных чушек... Я проклинал себя и свою память. Проклинал и того, кому понадобились эти все сорок пять чертовых чушек. "Сам виноват, простак, - в конце концов поставил себе диагноз, - думать надо перед полетом!"

 Подлетаем к точке, но как садиться?.. Прикинул, нужно закрылки выпустить на тот же угол, как при взлете были. Не вносить ничего нового.

 Шасси решился выпустить, уже подкрадываясь на посадку, когда все втроем вцепились опять в штурвал.

 Все равно все вместе мы не смогли погасить рулями скорость и сильно трахнулись передней ногой о грунт: трах!.. Мчимся, впереди лес, со страху кажется - рукой подать.

 Тут я вспомнил про реверсивные винты!.. И мигом перевел их - второго и третьего моторов - на обратный, реверсивный шаг и одновременно дал этим моторам полный газ.

 Впереди будто взорвалась бомба... Такой поднялся пыльный смерч!.. Винты погнали перед самолетом стену пыли...

 Несемся куда-то и ничего не видим. Ждем "характерный треск", притихли. Но все же по толчкам заметно, как быстро тормозимся.

 Наконец скорость совсем погасла, и я смог убрать газ тем двум моторам, реверсивные винты которых нас спасали. Ветер сдул в сторону пыль, стало проясняться. До леса оставалось кое-какое расстояние. Я вытер пот со лба и тут только почувствовал усталость.

 За рядами высоких спинок юной стюардессы почти не видно. Изредка мелькает ее кокетливо сдвинутая набок крошечная серая пилотка.

 - Граждане пассажиры, повторяю... Мы не можем подняться, пока все не усядутся на места и не пристегнутся ремнями. Усаживайтесь, пожалуйста...

 Голос ее тонет в общем гомоне, в обрывках фраз:

 - Полтора часа на солнцепеке.

 - Давай по одной. С отлетом!

 Люди, в смятении от жары и духоты, мешают друг другу. Цветы, потные лица, сумочки, башни причесок, свертки. Здесь же пробирается штурман.

 - Послушайте, где ваше хваленое кондиционирование воздуха? - Штурман понял, что это к нему.

 - Не волнуйтесь, оно будет действовать в полете.

 - Благодарю вас, поздно, меня уже не будет.

 И опять обрывки фраз:

 - Тридцать три в тени, а где тень?

 - Вы не на своем месте?.. Что?

 - Прошу... Сюда... Я сейчас.

 - Ни деревца, стекло и бетон. Зиночка, дай платок, мой уже всмочку.

 И все же кресла мало-помалу вылавливают публику: по одному, по паре, прячут за свои обширные белые спины. Впереди теперь белым-бело: потолок, плафоны, белые ряды спинок. Турбины еще молчат, и в наступающей тишине слышно шуршание бумажных вееров из "Крокодилов" и "Огоньков". Скорей по привычке беру хромированную пряжку и продеваю сквозь нее ремень. Уважаю самолетные порядки.

 Вскоре появляется девушка с подносом леденцов, обходит ряды. Все занялись леденцами, и самолет, наконец, пошел.

 Через некоторое время световое табло, запрещающее курить, вставать, ходить, погасло. Опять появилась стюардесса и тоном экскурсовода по памятным местам сообщила, что самолет ведет экипаж Крымского управления, что командир Романовский - трижды миллионер, скорость - девятьсот, высота - девять тысяч. В салоне стало прохладней, и слова девушки о минус пятидесяти четырех градусах за бортом не произвели заметного эффекта.

 Вообще все эти сведения были довольно равнодушно приняты бывалыми путешественниками. А я вспомнил, как этот самолет впервые появился у нас на аэродроме - тому уж более десяти лет.

 Утром мы увидели его у ангара доводочного цеха - фюзеляж отдельно, еще в чехлах, на длиннющем прицепе, в упряжке - МАЗ. Позади - ферменные стеллажи с крыльями.

 Поздней ночью привезли с завода. Так всегда - придешь поутру и видишь впервые новую машину. Начинается ее жизнь. Здесь забьется ее пульс. А каков труд остался там, за воротами, непостижимо. Это где-то в цехах... Еще раньше - в бюро... Еще раньше - на заводах-поставщиках. Да что там - невозможно представить себе всю эту массу людей, причастных к созданию машины. Уверен - многие из них и сами с трудом представляют, во что вылился их труд.

 И вот последними остались за воротами орудовцы. Нелегко было доставить ночью через столицу крупную и нежную ношу.

 Начались полеты, испытания. Многие потрудились, чтобы научить самолет спокойно летать. Так спокойно, как сейчас.

 Сейчас он действительно очень спокойно и горделиво летит, откинув назад свои крылья. Их можно увидеть в иллюминатор, оглянувшись: гладкий изгиб профиля, поверху - ребра перегородок, сплошными заборами, чтобы встречный поток воздуха не заглядывал на "соседний двор".

 Каков он, этот невидимый, но плотный, может быть, тягучий, как мед, поток? Он держит нас на высоте девяти тысяч вот уже больше часа. И будет держать. В нем так спокойно, будто мы висим пришпиленные к небесному потолку. Трудно даже поверить, что эту махину сможет расшевелить, взбудоражить невидимый мед потока. Да еще как взбудоражить!

 Теперь все эти страхи позади. Люди вокруг меня не знают их, да и знать не хотят. Каждый занят своим делом, своими мыслями... Их везут из Крыма в Москву, и везут с комфортом. Остальное уже детали...

 Монотонен свист турбин, прохладно, мягко, хорошо...

 К людям с возрастом являются недуги. Самолеты - наоборот - чем старше становятся, тем здоровей, надежней. Зато с рождения болячек в них бывает немало.

 Возить людей нелегко! Чуть шевельнется самолет - пассажиры тянутся к бумажному пакету. А самолет среди мрачных туч и молний, при видимости пятьдесят на триста - изволь идти к земле... Бывает, что и на высоте тряхнет вертикальным потоком.

 Как-то и тряхнуло такой лайнер в стратосфере! Ему шел тогда лишь второй год, но вдруг обнаружился у него неприятный нрав. Он вздыбился, затрясся. Кто был привязан к креслам - удержались, а кто нет - вкусил и невесомости: за что бы уцепиться? Когда приземлились - дошло не до каждого, что происходило. Люди обступили самолет, спорят. "Да, порывы в стратосфере, оказывается, хоть редко, но бывают". Вот так сюрприз!

 Кроме слов "большие углы", звучащих у нас в институте с утра до вечера, родилось тогда и быстро набирало силу словечко "цеигрекдоп".

 Коля Щитаев, самый деятельный ученик нашего аэродинамика, доктора технических наук Калачева, забегал еще быстрее. Механики, заметив его, улыбались: "Щитаев слева по борту показался на горизонте!"

 Зимой, казалось, Николай Григорьевич всегда окутан паром. Иногда его удавалось остановить. Тогда он произносил не более одной фразы, обязательно упоминая "цеигрекдоп", и, насладившись растерянным лицом, мгновенно исчезал.

 Я долго не мог сообразить: что это значит?

 Как всегда, проясняется все позже. Помню, летать начали сразу на двух машинах. Разумеется, как в таких случаях - не меньше тонны осциллографов, самописцев, другой аппаратуры и по два летчика при парашютах. Вот и все.

 Таких экспериментов на пассажирских никогда не проводили. А тут стоместный лайнер! Можно ли выпрыгнуть из него? Это уже вопрос другой, но летали правильно: у каждого был парашют.

 На крайний случай даже приспособили какие-то тросы с лебедками: коль что случится при перегрузках - быстро подтащить себя лебедкой к люку, который был в нескольких шагах.