История Андрея Бабицкого

Но очевидно, то, что Андрей не имеет никакого отношения к подделке, не было известно следователю Данилкину, но хорошо было известно его начальству. Во всяком случае, следствие было проведено вот в этом направлении весьма и весьма всесторонне, и выявилось, что буквально никаких абсолютно следов, которые бы указывали на то, что Андрей принимал участие в изготовлении этого поддельного документа, не нашлось.

И дальше, дальше, дальше перед следствием, а в сущности перед Генеральной прокуратурой, потому что в деле аж три указания Генеральной прокуратуры о том, как вести следствие, встала очень тяжелая задача. Дело надо было прекращать, поскольку обвинение не подтвердилось, но имеется такая статья, часть 3 статьи 327, которая предусматривает ответственность за использование заведомо подложного документа.

Дальше у меня будет немножко по юридической части, я вам скажу, что это за норма, это норма, которая не содержит вообще лишение свободы в качестве меры наказания, и там и с правом работы, и штраф, и Андрею было предложено согласиться на амнистию. Это было отвергнуто.

Затем нам предложили прекращение дела, есть такое, норма такая, за изменение обстановки. Изменилась обстановка — вот тогда было совершено преступление, но сейчас вроде бы как все изменилось, поэтому можно дело прекратить. На это тоже Бабицкий не пошел. И вот тогда ситуация поменялась. Дело в том, что это только процессуально как бы обвинение на процессе было в нападении, а мы в защите. На самом деле защита уже оказалась в нападении, а обвинение в защите. Почему? Потому что надо было спасать всех тех неустановленных или частично даже проявившихся лиц, которые имели отношение вот к этому беззаконию, которое творилось на протяжении полутора месяцев в отношении журналиста. Их надо было спасать.

Что делает Генеральная прокуратура? Она дает указание: выделить все материалы, которые касаются изготовления вот этого поддельного документа. Андрей не причастен. Но ведь дело в том, что преступление-то было. Действительно был изготовлен подложный паспорт. И это должно было бы стать предметом расследования. Но все материалы выделяются в отдельное дело… Я обращаюсь к вам с просьбой, если это представляет для вас интерес, пожалуйста, вот как-то проследите путем запросов, а что с этим делом-то, которое выделено? Причем не просто выделяется, а принимается к производству Генеральной прокуратурой. Хотя это — подследственность МВД.

А вот по этому обвинению, которое, в общем-то, конечно, не стоит выеденного яйца, дело направляется в Махачкалу. Для чего? Не может власть допустить, чтобы было произнесено слово «оправдан», «реабилитирован». Журналиста надо дискредитировать, ну хотя бы на, вот я говорил, десять секунд, пока будет произнесено «признан виновным», «осужден», а дальше, дальше… ну, что ж, действует амнистия, которая, фактически заклиная Андрея, чтобы он согласился на ее применение на предварительном следствии…

И второе. Второе — конечно, надо защитить вот этих людей, которые творили весь этот произвол. Мы оказались в Махачкале, и здесь я хочу обратить внимание на следующее обстоятельство. Может быть, многие из вас заметили, что я по некоторым делам весьма резко обрушиваюсь на Генпрокуратуру, на спецслужбы. В общем, никогда, практически никогда не переношу огонь критики на суд и вот почему. Единственная надежда наша, что наконец-то реально будет осуществлена судебная реформа и мы получим действительно независимый, не оглядывающийся на интересы исполнительный власти суд, где мы можем получать справедливость.

Я вот сейчас напомню про дело Вадима Поэгли, дальше я проведу некоторую параллель с делом Андрея Бабицкого. Вы помните, что в первой инстанции был вынесен, как сейчас уже признано Верховным судом незаконный, необоснованный приговор, но и не подвергал критике судью Говорову. Я прекрасно понимал, в каком положении находится районный судья в Москве. Здесь же, в Махачкале, мы имели практически идеальное проведение процесса судьей, который, по-моему, по своей квалификации, по, я бы сказал, воспитанию и по уму мог бы вообще украсить любой суд здесь, в Москве.

И фактически, фактически мы в результате этого процесса получили расходящееся с тем, что написано в приговоре, решение, которое стало всем присутствующим в деле, то есть все фактически маски были сорваны.

Дальше. Вот я по делу Вадима Поэгли сделал неутешительное такое заключение, что журналистский цех не выдержал испытания на сплоченность. Вот как я считаю, кто-то, может быть, со мной поспорить может, но вот есть профессия адвоката и журналиста, где мы можем расходиться, спорить, но тогда, когда идет атака на основы нашей профессии, у нас это — независимость и профессиональная тайна, у вас это — свобода слова и информации, должно быть единство… И вот я помню, как по делу Вадима Поэгли были публикации до суда, после суда — не могу сказать, что их было много, но, в общем, не единичные, — которые осуждали журналиста. Такие же были по делу Леры Новодворской, по которой тоже дело было прекращено. Я его вел. И вот сейчас мы столкнулись с тем же, что фактически… фактически люди, мной и уважаемые, и, безусловно, и знающие, и образованные, руководствуясь неизвестно чем — а может быть, и известно чем, фактически некими политическими пристрастиями, некоторыми установками, которые движут теми людьми, той рукой, которая их кормит — осуждали… осуждали человека, который выполнял свой профессиональный долг.

И вот мы получили приговор, который сейчас обжалуем. К чему я это говорю? Могут появится такие, знаете ли, вот, ну, публикации, выступления о том, ну, что такое, ну, что тут движет? Амбиции, что ли какие-то, понимаете… Ну, все вроде как успокоилось, проехали, прошло. Я на процессе говорил и сейчас говорю — не в Бабицком дело. Вот тогда, когда такая атака идет фронтальная, повторяю, на основы профессии журналиста — центральной фигуры, действительно, четвертой власти, этого нельзя вот так сносить. Мы, в общем, не жаждем никакой крови. Но сейчас возникает очень интересная ситуация — параллель с делом Вадима Поэгли. И я, как профессиональный юрист, вообще благодарен судьбе, чисто профессионально, что у меня оказалось это дело — Андрея.

Ведь что получилось по делу Вадима Поэгли. В результате мы в Верховном суде получили два прецедента, важнейших прецедента. Этого не было до дела журналиста, потому что у нас, к великому сожалению, за вот это вот послевоенное сорокалетие появлялись такие комментарии в нашей науке, в постановлениях там пленумов верховных судов, решениях, которые выносились по конкретным делам, которые исходили из принципа взвинчивания уголовной репрессии. Это когда выносился обвинительный приговор, например, по Вадиму Поэгли именно на вот этих устаревших, устаревших толкованиях закона и был вынесен обвинительный приговор.

А вот в Верховном суде, по протесту заместителя председателя, мы получили, знаете, какие два прецедента? Вот первое — оскорбление возможно только с прямым умыслом. А раньше вообще на минуточку можно было привлечь любого журналиста вообще, но даже когда у меня прямого умысла не было, ну, произнес какую-то фразу там неосторожную, да, и все, и можно было тянуть в суд журналиста, а также других лиц.

И второе, что общественное значение дел о посягательствах на честь и достоинство нельзя отождествлять с общественным положением заявителя. Тогда совершенно незаконно было дело возбуждено Генеральной прокуратурой, несчастным Ильюшенко, вот. Он увидел общественное значение дела в должностном положении министра. Это абсолютно не верно, потому что все граждане равны перед законом. Вот мы получили два прецедента.

Вот что сейчас? Посмотрите, мы получили обвинительный приговор и преступление Бабицкого заключается в том, что он, вы посмотрите, по паспорту, который был ему вручен взамен отобранных, на сутки поселился в гостинице. Вот вы понимаете вообще вот весь абсурд вот этого обвинения. Но оно, как бы сказать, подкреплено вот этими устаревшими 30-летней давности толкованиями, которые сейчас уже отвергнуты.