Михаил Булгаков. Три женщины Мастера

– Кажется, шестого был звонок в Театр – из Литературной энциклопедии. Женский голос: “Мы пишем статью о Булгакове, конечно, неблагоприятную. Но нам интересно знать, перестроился ли он после “Дней Турбиных”.

Миша:

– Жаль, что не подошел к телефону курьер, он бы ответил: так точно, перестроился вчера в 11 часов…»

Приводится еще один рассказ Надежды Афанасьевны: «…какой-то ее дальний родственник по мужу, коммунист, сказал про М. А. – послать бы его на три месяца на Днепрострой да не кормить, тогда бы он переродился.

Миша:

– Есть еще способ – кормить селедками и не давать пить…»

«8 января, 1934 года. Днем я обнаружила в архиве нашем, что договор на “Турбиных” с Фишером закончился и М. А., при бешеном ликовании Жуховицкого, подписал соглашение на «Турбиных» с Лайонсом.

– Вот поедете за границу, – возбужденно стал говорить Жуховицкий. – Только без Елены Сергеевны!..

– Вот крест, – тут Миша неистово перекрестился – почему-то католическим крестом, – что без Елены Сергеевны не поеду! Даже если мне в руки вложат паспорт.

– Но почему?!

– Потому что привык по заграницам с Еленой Сергеевной ездить. А кроме того, принципиально не хочу быть в положении человека, которому нужно оставлять заложника за себя.

– Вы – несовременный человек, Михаил Афанасьевич…»

«18 января. М. А. рассказывал, что в театре местком вывесил объявление: “Товарищи, которые хотят ликвидировать свою неграмотность или повысить таковую, пусть обращаются к т. Петровой”…»

Второй случай:

«Н. В. Егоров, по своей невытравимой скупости, нашел, что за собак, которые лают в “Мертвых душах”, платят слишком дорого, и нанял собак за дешевую цену, – и дешевые собаки не издали на сцене ни одного звука…»

«20 января. В театре Немировича – генеральная “Леди Макбет”. Музыка Шостаковича – очень талантлива, своеобразна, неожиданна – в сцене у старика, полька у священника, вальс у полицейских…

Василенко в антракте говорил:

– Шостакович зарезал себя слишком шумной музыкой…»

«Сегодня днем заходила в МХАТ за М. А. Пока ждала его, подошел Ник. Вас. Егоров. Сказал, что несколько дней назад в Театре был Сталин, спрашивал, между прочим, о Булгакове – работает ли в Театре?

– Я вам, Е. С., ручаюсь, что среди членов Правительства считают, что лучшая пьеса – это “Дни Турбиных”.

Вообще держался так, что можно думать (при его подлости), что было сказано что-то очень хорошее о Булгакове. Я рассказала о новой комедии, что Сатира ее берет.

– Это что же, плевок Художественному театру?

– Да вы что, коллекционируете булгаковские пьесы? У вас лежат “Бег”, “Мольер”, “Война и мир”… “Мольера” репетируете четвертый год. Теперь хотите сгноить новую комедию в портфеле? Что за жадность такая?..»

«В адрес МХАТа письмо из Америки: Йельская университетская драматическая труппа запрашивает оригинал “Турбиных”…»

«Была у нас Ахматова. Приехала хлопотать за Мандельштама – он в ссылке. Говорят, что в Ленинграде была какая-то история, при которой Мандельштам ударил по лицу Алексея Толстого…»

«Хлеб подорожал вдвое…»

«Вчера было созвано собрание актеров с Судаковым и Станиславским. М. А. не пошел. Ему рассказывали, что Судаков разразился укоризнами по поводу того, что актеры раньше времени съедают закуску, которую подают в “Мертвых душах”…

– Если бы еще был восемнадцатый год, тогда!.. Тут попросила слова Хамотина и произнесла следующее:

– Да как же им не есть, когда они голодные!

– Никаких голодных сейчас нет! Но если даже есть актеры и голодные, то нельзя же есть реквизит!..»

«19 ноября. После гипноза у М. А. начинают исчезать припадки страха, настроение ровное, бодрое и хорошая работоспособность. Теперь – если бы он мог еще ходить один по улице…»

«В “Известиях” напечатано, что убийца Кирова – Николаев Леонид Васильевич, бывший служащий Ленинградской РКИ. Ему тридцать лет.

Не знаю, был ли в Ленинграде Киров в театре, – возможно, что последняя пьеса, которую он видел, были “Дни Турбиных”…»

«Оказывается, что Анатолий Каменский, который года четыре назад уехал за границу, стал невозвращенцем, шельмовал СССР, – теперь находится в Москве.

– Ну, это уже мистика, товарищи! – сказал М. А.…»

«28 декабря. М. А. перегружен мыслями, мучительными. Вчера он, вместе с некоторыми актерами, играл в Радиоцентре отрывки из “Пиквикского клуба”…»

«Спускают воду из труб. Батареи холодные. Боюсь, что мы будем мерзнуть. Сегодня на улице больше двадцати градусов…»

«В девять часов вечера Вересаевы. М. А. рассказывал свои мысли о пьесе. Она уже ясно вырисовывается…»

«31 декабря. Кончается год. Господи, как бы и дальше было так!..»

«18 февраля 1935 года. М. А. играл судью в “Пиквике”…»

«26 марта. М. А. продиктовал мне девятую картину, набережная Мойки. Концовка – из темной подворотни показываются огоньки – свечки в руках жандармов, хор поет “Святый Боже…”»

«7 апреля. М. А. приходит с репетиций у К. С. Измученный. К. С. занимается с актерами педагогическими этюдами. М. А. взбешен – никакой системы нет и быть не может. Нельзя заставить плохого актера играть хорошо…»

«13 апреля. М. А. ходил к Ахматовой, которая остановилась у Мандельштамов. Ахматовскую книжку хотят печатать, но с большим выбором. Жена Мандельштама вспоминала, как видела М. А. в Батуми лет четырнадцать назад, как он шел с мешком на плечах. Это из того периода, когда он бедствовал и продавал керосинку на базаре».

«Станиславский, услышав, что Булгаков не пришел на репетицию из-за невралгии, спросил:

– Это у него, может быть, оттого невралгия, что пьесу надо переделывать?..»

«23 апреля. Бал у американского посла. М. А. в черном костюме. У меня вечернее платье исчерна-синее, с бледно-розовыми цветами… Все во фраках, было только несколько смокингов и пиджаков. Афиногенов в пиджаке, почему-то с палкой. Берсенев с Гиацинтовой. Мейерхольд и Райх. Вл. Ив. с Котиком. Таиров с Коонен. Буденный, Тухачевский, Бухарин в старомодном сюртуке, под руку с женой, тоже старомодной. Радек в каком-то туристическом костюме. Бубнов в защитной форме… В зале с колоннами танцуют, с хор – прожектора разноцветные. За сеткой – птицы – масса – порхают. Оркестр, выписанный из Стокгольма. М. А. пленился больше всего фраком дирижера – до пят.

Ужин в специально пристроенной для этого бала к посольскому особняку столовой, на отдельных столиках. В углах столовой – выгоны небольшие, на них козлята, овечки, медвежата. По стенкам – клетки с петухами. Часа в три заиграли гармоники, запели петухи. Стиль рюсс. Масса тюльпанов, роз – из Голландии…

Привезла домой громадный букет тюльпанов…»

«30 октября. Приехала Ахматова. Ужасное лицо. У нее – в одну ночь – арестовали сына [Гумилева] и мужа [Н. И. Пунина]. Приехала подавать письмо Иос. Вис. В явном расстройстве, бормочет что-то про себя…»

«31 октября. Отвезли с Анной Андреевной и сдали письмо Сталину. Вечером она поехала к Пильняку…»

Анна Андреевна показывала Булгакову свое письмо Сталину. Писатель давно считался «специалистом» по составлению писем вождю. Ведь Сталин не арестовал его за крамольные произведения. Даже разрешил работать. В те времена случай исключительный. Отреагировал на письма писателя – и в общем-то положительно. 10 июня 1934 года Булгаков написал Сталину очередное письмо с просьбой разрешить ему и Елене Сергеевне двухмесячную поездку за границу с целью сочинить книгу о путешествии по Западной Европе: «Отправив заявление, я стал ожидать один из двух ответов, то есть разрешение или отказ нам в ней, считая, что третьего ответа быть не может. Однако произошло то, чего я не предвидел, то есть третье. ИНО исполкома продолжали откладывания ответа по поводу паспортов со дня на день, к чему я относился с полным благодушием, считая, что сколько бы ни откладывали, а паспорта будут».

20 мая Елена Сергеевна записала в дневнике: «Шли пешком возбужденные. Жаркий день. Яркое солнце. Трубный бульвар. М. А. прижимает к себе мою руку, смеется, выдумывает первую главу книги, которую привезет из путешествия.