Воздыхание окованных. Русская сага

Дом, семья, уют, — а очень древнее это слово (в латышском — «крыша») обозначает ни что иное, как «укрытие», «убежище», «приют», подаренные Богом человеку для защиты его немощи и хрупкости, его сиротства в космосе, которое настигло его, утратившего свою райскую царственную ипостась (центра мира, царя и владетеля вселенной) и удалившегося от Отца на «страну далече» (Притча о блудном сыне).

Космос необъятен — человек теперь стал мал и слаб, и нужны ему соразмерные его теперешней земной малости рамки бытия, из которых он, тем не менее, должен непременно вырасти, восстанавливая свое подлинное, не временное, но великое вечное достоинство. Это не просто отвержение быта (не двусмысленная интеллигентская безбытность), это перерастание человеком узких рамок быта, преображение и возведение его во всех сторонах к Первообразу, к Божественному Подлиннику, к жизни настоящей, вечной, подлинной.

В этой точке сопряжения «быт — бытие — Вечность» происходило испытание и «взятие проб» произволений человеческих: куда устремлено наше око и где сокрыто сокровище наше: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше» (Мф. 6: 19–21).

Ну, а странничество? «Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума», — Пушкин, как не имевший Дома с детства, знал цену человеческой потребности уюта и тепла, и пытался обрести его на протяжении всей недолгой жизни, но обрел его не с красавицей женой, а только в глухой деревне с бескорыстно и чисто любящей его няней. Михайловское и Болдино — вот они — «обители дальние» «трудов и ч и с т ы х нег», куда «давно усталый раб, замыслил я побег», вот та точка,

где духовная оседлость — образ жизни — могут сочетается с духовным странничеством — образом мысли. Условие сочетания — л ю б о в ь, не только созидающая уют и стены Дома, но и не стесняющая духовной свободы человека, если душа стремится взмыть к Богу.

…А тут еще — у Пушкина, — и осень: некое высвобождение от насилия чувственности, великая отрада и небольшое отдохновение человеку от поврежденной его природы, от плоти, вечно воспротивляющейся всем нашим желаниям, влекущим нас «к Сионским высотам».

Так что все сходится: странничество — в лучшем и высоком его выражении, — есть перерастание человеком своей вынужденной и немощной, но все-таки неотвратимой потребности в крыше и уюте, в теплых стенах прежде, нежели оборвется нить его земной жизни; преодоление своей немощи в поисках лучшего и совершеннейшего, — любви Небесного Отца и пребывания в Его Свете и Тепле, в Его обителях: «В дому Отца Моего обители многи суть» (Ин. 14:2).

* * *

Нет, дорогой читатель рассказ про Машеньку — Marie отнюдь не брошен, жизнь ее еще развернется перед нами, тем более, что все эти ветвистые отступления имеют самое непосредственное отношение и к ней, к ее судьбе и облику. Ведь именно она в течение тридцати лет создавала и хранила в семье Жуковских удивительный мир уюта и тепла, в котором креп и мужал талант ее брата, в благорастворении воздухов которого воспитывались младшие братья и сестра, мира, который успокаивал и родителей, и еще многих и многих людей вокруг, — так и вижу я эти вполне зримые расходящиеся круги тепла, которые излучал дом Жуковских, в сердце которого (и сердцем которому) пребывала незаметная и «негромкая» Маша. Круги тепла, до сих пор — через полтора столетия — согревающие и отдаленного ее потомка…

Коллаж и реставрация старых фотографий выполнены Екатериной Кожуховой.

Слева — направо: Вера Александровна Жуковская, урожденная Микулина, в 1903 году в Орехове в русском сарафане.

За ней следом — Екатерина Александровна Домбровская, урожденная Микулина (сестра) тем же летом на ступеньках веранды Ореховского дома;

Далее: дочь Екатерины Александровны — Мария Ивановна Домбровская, скульптор, в процессе работы над бюстом деда — Н.Е. Жуковского — конец 50-х гг.

Первые два фото снимали сами Вера и Катя Микулины в 1903 году, а Марию Ивановну снимала известный фотограф Елизавета Игнатович.

…Прежде чем рассказывать о дальнейшей судьбе Marie, добавлю еще несколько слов о тех расходящихся «кругах тепла», про которые мы говорили выше…

Есть тепло — душевное, а есть — духовное. Церковь это различает. От святого или хотя бы усердно подвизающегося в духовном делании и освященного человека исходит тепло. Это тепло — святитель Феофан Затворник называл его «огонек», — живая Любовь Божия, восшедшая в сердце человека и освящающая его и согревающая на вселенских сквозняках, — теперь уже постоянно живет в сердце подвижника и не может не излучаться на окружающий мир. «От избытка сердца говорят уста» (Матф.12:34). Человек, даже верующий, но верующий скорее только рассудком, головой, но не живым духовным знанием, опытом, приобретенном в смиренных трудах над своей душой, — такой человек, как правило, излучает холод.

Духовно опытные люди умели распознавать природу и источники этих излучений. Давнишняя, прежняя русская жизнь имела в себе это Христово тепло, этот неугасимый огонек в своем народном сердце и она это тепло несомненно излучала, независимо от того, были ли это великокняжеские покои или крестьянская курная изба. Еще в избе-то и потеплее было…

Не это ли имел в виду Гоголь, когда в полемике с холодными позитивистами-западниками говорил о том, что пусть на Руси и было недостаточно света, зато тепла много было. Слово «свет» в данном случае было употреблено в понимании позитивистов, для которых «свет» — это атеистическое «европросвещение», культ человека и культ человеческого позитивного знания, культ «видимого» и полное пренебрежение к тому невидимому, которое познает, любит и чтит верующий человек.

Это тепло передавалось на Руси по наследству, этим теплом согревались и освящались младенцы еще в материнских лонах. Тепло это святило весь быт, внутрисемейные и внешние отношения людей, являло замечательную с в я т у ю простоту в поведении людей, а между духовным теплом и простотой в Боге есть самая, что ни на есть, непосредственная и прямая взаимозависимость. И тепло и простота — следствие духовной очищенности души от чуждых ей демонов, духов: «насельников»-паразитов, которые когда завладеют чьей-то душою, то оттуда на мир дышат леденящим холодом своих демонических энергий. И дело это в жизни вполне заурядное, на каждом углу ныне встречающееся. Только, если раньше, в старинной России, преобладало тепло, то нынче, несомненно, преобладает с большим перевесом холод, даже в, казалось бы, основательно верующей церковной среде. Вот почему не принимает душа дифирамбов современному состоянию нашего народа, даже воспеваемых из самых лучших побуждений: мол, унижен, народ русский, — надо дух поднять. Чтобы поднять дух, надо не замыливать народу глаза, а знать правду о нашем духовном состоянии и тех страшных духовных повреждениях, которыми обернулся для нас XX век. Нельзя крайне тяжело больному все время говорить, что он здоров и прекрасен. Пока не умрет благополучно… Лучше сказать с любовью правду и помочь восстановить свои былые силы.

…Есть такая древняя молитва Святому Духу — ее нашел один старинный, воспитанный в очень светлом духовном окружении, православный человек в Киево-Печерском Молитвослове издания 1876 года:

«Душе благий и истинный! Прииди ныне с высоты святыя Твоея и вселися в ны, отыми от нас сердце каменное, и даруй нам сердце плотяное, — и благодатным веянием Твоим потреби в нас тлетворныя страсти, и дух правый обнови во утробах наших, да облагодетельствованнные Тобою, мы единодушно воскликнем: видехом Свет Истины, прияхом Духа Небеснаго. Ему же со Отцем и Сыном подобает Всякая Слава, Честь и поклонение. Аминь».

Вот именно «плотяными», теплыми, отзывчивыми и были когда-то сердца нашего народа, разумеется, не в поголовном его исчислении, а, как говорят социологи, в выборочной совокупности, которая может довольно правдиво свидетельствовать и о состоянии целого.