Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1

17 сентября 1922. Воскресенье

Опять был «чай». На этот раз все были великовозрастные, и до ужина время прошло скучнее, чем в те разы. Вечером, правда, много смеялись, но как только я пришла домой, мне сразу сделалось скучно, и весь день показался мне пропащим. Дни бегут, а сделано мало. Очень мало. Надо приналечь на занятия. В этом году надо, во что бы то ни стало, кончить курс гимназии. Нужно начать заниматься усиленно и серьезно. Боюсь, чтобы это не были одни лишь слова. Нет, правда, пора взяться за ум; лето прошло, сирокко больше нет, а в осенние, холодные вечера только и остается — заниматься. Надо также приналечь и на языки. Эту зиму предстоит много дела. Только бы не сбиться с пути, не отвлекаться, не изменять, не падать духом.

Говорят, когда Колчак приехал в Севастополь, он издал приказ, в котором говорилось, что «военные ведут себя не по-военному», ходят по улицам под руку со своими женами, даже носят детей и т. д. Посмотрел бы он, как у нас в Сфаяте офицеры пелёнки стирают!

18 сентября 1922. Понедельник

Получили письмо от Вл<адимира> Влад<имировича> Каврайского, через Куфтину (из Риги). Чудак он. Мы ему писали со всякими предосторожностями, чтобы не подвести его, письма пересыпает ему Куфтина А. Н., а он в каждом письме просит нас «сообщить свой точный адрес». Пишет, что одна его открытка была ему возвращена. «Наверно, вы переменили квартиру, — пишет он, — или совсем уехали из Риги?» Дальше пишет, «что значит таинственная приписка на последнем письме: Tunisie, Bizerte, Sfaiat, тунисская марка и штемпель?» Вообще много странного и наивного. «По-видимому, за это время в вашей жизни никакого существенного перелома не произошло (!)… Есть ли у вас намерение и юридическая возможность вернуться в Россию? Почему в вашем письме столько недосказанного? Ты, Коля, понял я, служишь в каком-то морском учебном заведении; в каком?» и т. д.

19 сентября 1922. Вторник

За сегодняшний день, как помнится, не произошло ничего интересного. Ах, да! Констант<ин> Константинович показывал мне на уроке сочинение одного кадета на злобу дня. Вот оно целиком.

20 сентября 1922. Среда

Сегодня вечером к нам заходил Крюковской (случайно, за негативами: он когда-то снимал нас с Мамочкой), и я ему прочла ответ на его басню: «Как утки гусей мучили». Я вчера всю ночь продумала и сегодня утром написала. Вечером экспромтом написала стихотворение «Тени вечерние».

21 сентября 1922. Четверг

Сегодня день рождения Жени Завалишина, вторую половину дня провела в веселой компании. Из кадет были Женя Наумов, Таусон, Кудашев, потом пришли Оглоблинский и Аристов. Весело было вечером на площадке. Играли во все игры, которые только могли придумать. Под конец были интересные фанты (придумывал Коля Оглоблинский): пойти к нам и попросить селедки. Таусон пошел, постучал и говорит: «Коля просит кусочек селедки». Кудашев танцевал лезгинку, мне он очень понравился за сегодняшний день. У него такое красивое, поэтичное имя — Али. Он кавказец и, говорят даже, магометанин.

22 сентября 1922. Пятница

Что уже сегодня написать — не знаю. Я весь день выметывала петли и занималась, но в конце концов ничего не знала, так как не успела прочесть текстов. Невесело дни мои проходят. Хочется замкнуться в себя, а выходит наоборот. Хочется заниматься наукой, а в результате получается совсем не то. Литература отнимает у меня все время. С первого надо будет начать усиленные занятия. Скоро зима… Вот лето и прошло — третье уже. В первых числах октября жду письма от Тани.

Сейчас, хотя уже половина первого и все спят, буду заниматься английским. Завтра вечером хочется пописать. Не успею только. Спать мне не хочется.

23 сентября 1922. Суббота

Получили несколько писем. Одно из них от Донникова (марки опять прислал!), другое от одного знакомого из Праги. [244] Он нас обнадеживает: выставил куда-то там кандидатуру Папы-Коли и надеется на успех.

24 сентября 1922. Воскресенье

На «чашке чая» у меня попался удивительно неприятный сосед. (Сегодня были 10 человек «седьмушек» и остаток, тоже десять, пятой роты. Справа я посадила Илюшу Маджугинского, слева — пятой роты). Сидит и молчит, хмурый такой. «Почему вы не пьете чай? — спрашиваю. — Возьмите вот пирога». «Благодарю вас, я не хочу». — «Ну вот еще, почему вы не хотите?» — «На это у меня есть свои соображения». Молчу. Разговариваю с Илюшкой или с Захаржевским (он сидел напротив), вспоминаем о Харькове. Сосед слева покашивается на меня. «И долго у вас продолжается этот чай?» Я стараюсь поддержать хоть какой-нибудь разговор: «Определенного времени, — говорю, — нет, так, по настроению». — «А после чая бывают игры?» — «Да, обычно бывают». Корчит кислую гримасу. «А какая, собственно, цель преследуется этими чаями?» — «Как какая! Чтобы доставить удовольствие…» — «Кому?» — «Кадетам». — «Слабое удовольствие». — «А что?» — спрашиваю я. «Да как же. Отрывают нас только от занятий, целый день отнимают у нас, заставляют куда-то идти, играть; это только седьмой и шестой роте нравится». Я отворачиваюсь от него и стараюсь говорить с Илюшей. Сам начинает. То-сё, так ему надоела такая жизнь, надоели французы, надоело учиться… «Учишься, учишься, а когда конец — и не знаешь!» Я возражаю, что конец-то всегда можно сделать, уж было бы продолжение. «А дальше что? — говорит, — ну если даже мы в 25-ом году и вернемся в Россию, все равно старого не вернуть, а такая-то на что мне она? Уж лучше здесь останусь». Дальше заходит речь о политике. Я стараюсь замять разговор, он не унимается. «Вы думаете, для чего нас французы привезли к себе? Так, ради благодеяния? Как бы не так! А потому, что у них во главе правления стоят все жидомасоны, им выгодно привлечь нас на свою сторону. Вы думаете, они нас даром держат?» — «Конечно, — говорю, — не за прекрасные глаза. Они потом много получат с России». — «Да, получат, и еще больше получат, только не того, что думают. Уж мы им покажем…» Я не возражаю, и всеми силами стараюсь перевести разговор. Перешли к общей теме — о Кебире, о занятиях, о преподавателях. «Странный человек Домнич». — «Он очень хороший преподаватель, — говорю я, — так хорошо умеет поставить дело». — «Такая тоска на уроках, — говорит он, — преподает без всякой программы. То вдруг начинает говорить нам о социализме». — «Но это, должно быть, относится к эпохе, которую вы изучаете». — «Это-то так, но мы его начинаем обкладывать. В самом деле, кто ему поверит? Теперь всякий слепой заметит, что наделали социалисты, чего хотели все эти партии, „идейные работники“, вояки. Уж мы им покажем!» Я не возражаю, а он все твердит мне о жидомасонах, сделавших революцию, о хитрых французах и т. д. К счастью, начали вставать из-за стола. Он и тут не упустил случая съязвить: «Ну, первое действие кончилось?» Но второго я уже не дождалась и поскорее удрала домой.