Дневник

Сегодня был один из тех хороших вечеров, какие бывали во времена маминого господства. Все свечи зажжены, все двери раскрыты, и семь больших зал кажутся совершенно полными, хотя нас было всего шестнадцать человек.

Вторник, 7 ноября. Тут ездят на бал, пьянствуют с товарищами, играют в карты, ужинают с танцовщицами; с дамами же разговаривают только тогда, когда влюблены в них.

Разговаривать просто со знакомыми и обо всем, как во Франции – этого в здешних странах и не знают, единственный предмет для разговора – самые вульгарные, самые плоские сплетни. Лучшее развлечение – гостиница: туда собираются окрестные помещики и проводят там целые недели; ходят друг к другу в гости по комнатам, пьют и играют в карты. Театр пуст, а ко всему, что напоминает интеллигентное препровождение времени, относятся с отвращением.

Перед аристократией в этой благословенной стране все преклоняются. Что, если бы я сделалась такою? Нет, надо уехать!

Возвращаюсь к князьям. К великому удивлению всей Полтавы я продолжаю обращаться с ними, как с простыми светскими людьми, мне равными, и они мне не особенно нравятся. Однако младший, тот, который побил кучера, – веселый, любезный и неглупый человек.

Правда, он побил кучера… Но это отчасти объясняется его молодостью и страной, в которой это происходит. Вы думаете, это удивляет или шокирует кого-нибудь? В другом это было бы совершенно естественно, в князе Р. – прелестно! Нет, я уеду!

Париж. Среда, 15 ноября. Я в Париже. Мы уехали в четверг вечером.

Четверг, 16 ноября. Я была у доктора – у клинического хирурга, неизвестного и скромного, чтобы он не обманул меня.

Этот не очень-то любезный господин преспокойно сказал мне: я никогда не вылечусь. Но мое состояние может улучшиться настолько, что глухота будет выносимой; а она и теперь выносима, можно надеяться, что со временем она еще уменьшится.

Сегодня я впервые отважилась сказать прямо: господин доктор, я глохну. До сих пор я употребляла выражения вроде: я плохо слышу, у меня шум в ушах и т. п. В этот раз я решилась произнести это ужасное слово, и доктор ответил мне резко и грубо, как хирург.

Итак, я никогда не вылечусь… Это будет выносимо, но между мною и остальным миром будет завеса.

Шум ветра, плеск воды, дождь, ударяющий о стекла окон… слова, произносимые вполголоса… я не буду слышать ничего этого!

Я страдаю из-за того, что мне всего нужнее, всего дороже.

Только бы оно не пошло дальше!

Пятница. 17 ноября. Итак, я буду калекой, неполноценным существом. Я буду нуждаться в помощи и содействии своих, в деликатности чужих. Свобода, независимость – все кончено.

Мне, такой гордой, придется краснеть и наблюдать за собой каждую минуту.

Да, все узнают или уже знают, все, кому так хотелось оклеветать меня… Она глуха. Но, Боже мой, зачем это ужасное, возмутительное, страшное несчастье?

Вторник, 21 ноября. Со вчерашнего дня я работаю в академии, возвратившись к самой полной простоте, не заботясь ни о выборе модели, ни о ее красоте, оставив всякие притязания. Шесть месяцев такой работы, говорит Жулиан, и я сделаю все, что захочу. Они все надоели мне, я сама себе надоела! Я никогда не вылечусь. Чувствуете ли вы, сколько в этом отчаянного, несправедливого, ужасного? Понимаете ли вы – на всю жизнь, до самой смерти?..

Это, конечно, повлияет на мой характер и рассудок, не говоря уже о том, что у меня из-за этого появились седые волосы.

Повторяю, я еще не верю этому. Не может быть, чтобы нельзя было ничего, ничего сделать чтобы это осталось навсегда, что я умру с этой завесой между мной и остальным миром, и что никогда, никогда, никогда… Но ведь нельзя верить тому, что этот приговор так решителен, так безвозвратен? И ни тени надежды, ни тени, ни тени! Меня это так раздражает во время работы; я все опасаюсь, что не услышу того, что скажет модель или кто-нибудь в мастерской, или что будут смеяться… или, наконец, будут говорить ради меня слишком громко.

А с моделью на дому? Что ж, ей скажут, просто, что… что? Что я плохо слышу!

Мне все кажется, что я говорю о ком-то другом… Да и как убедиться в реальности этого ужасного кошмара, этой безобразной, жестокой, возмутительной вещи? Как уверить себя, что это не дурной сон, что это, возможно, останется так навсегда?

Четверг, 23 ноября. Все, что я сделала за эту неделю, так гадко, что я сама ничего не понимаю.

Воскресенье. 3 декабря. О, Боже мой! Дай мне силы делать только этюды, так как все они того мнения, что нужно сначала победить технические трудности, а затем сделаешь все, что захочешь.

Я так хорошо рассуждаю, а у самой нет силы… Когда владеешь техникой, все, что ни делаешь, хорошо или почти хорошо, тогда как у меня…

Два или три дня тому назад мы поехали в отель «Друо», где была выставка драгоценных камней, мама, тетя и Дина восхищались некоторыми, мне же ничего не нравилось, за исключением одного ряда огромных, чудесных бриллиантов. Была минута, когда мне очень хотелось иметь их, но лучше и не думать о подобном чуде. Итак, я удовольствовалась мыслью, что, может быть, когда-нибудь, выйдя замуж за миллионера, я буду в состоянии иметь серьги такой величины – или брошку, так как камни такой величины едва ли можно носить в ушах.

Это, кажется, был первый случай, когда я оценила драгоценные камни. И, представьте, вчера вечером мне принесли эти два бриллианта; оказалось, что мои матери купили их для меня, хотя я только намекнула о своем желании, без малейшей надежды иметь их: «Вот единственные камни, которые мне хотелось бы иметь». Они стоят двадцать пять тысяч. Камни желтоватые, иначе они стоили бы втрое дороже.

Я забавлялась ими весь вечер, пока лепила, Д. играл на рояле, а Божидар и другие разговаривали. Эти два камня ночью лежали около моей постели, и я не расставалась с ними даже во время сеанса.

Ах, если бы другие вещи, которые кажутся столь же невыполнимыми, могли так же случиться.

Четверг, 14 декабря. Сегодня утром мы ездили смотреть картины, которые Бастьен привез из деревни. Он был в мастерской и подправлял края картины и кое-что в фонах. Мы встретились друзьями, он такой добродушный, такой милый.

А что, если он вовсе не таков? Но он так талантлив! Впрочем, нет, он все-таки замечательно мил. А бедный архитектор совсем стушевывается в присутствии знаменитого брата. Жюль привез несколько этюдов «Вечер в деревне».

Сумерки переданы превосходно, наступающая тишина, крестьяне, возвращающиеся с работы, все смолкло, слышен только лай собак. Какие краски, какая поэзия и какая прелесть!

Воскресенье. 17 декабря. Настоящий, единственный, великий Бастьен-Лепаж был у нас сегодня.

Раздраженная и униженная тем, что мне нечего было показать ему, я, когда принимала его, была неловка, смущена и встревожена.

Он оставался больше двух часов, осмотрев все холсты, какие только были в комнате; я же смеялась некстати и старалась мешать ему рассматривать мои работы. Этот великий художник очень добр, он старался успокоить меня, и мы говорили о Жулиане, который виноват в моем ужасном отчаянии.

Бастьен не смотрит на меня как на светскую барышню, он говорит то же, что Робер-Флери и Жулиан, но без этих ужасных шуточек Жулиана, который уверяет, что я ничего не делаю, что все кончено и я погибла. Вот что сводит меня с ума. Бастьен божествен, т. е. я обожаю его талант. И мне кажется, что в моем смущении я деликатно и неожиданно говорила ему лестные вещи. Ему должно было сильно польстить уже и то, как я приняла его.

Среда, 20 октября. У меня еще ничего не начато для Салона и ничего не представляется. Это просто мучение…

Суббота, 23 декабря. Итак, сегодня у нас обедали- великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж и его брат.

Кроме них, не был приглашен никто, что было немножко стеснительно: они обедали в первый раз, и это могло показаться слишком уже интимным. Никто еще не говорил Бастьену, что он «гений». Я также не говорю ему этого, но обращаюсь с ним как с гением, и искусными ребячествами заставляю его выслушивать ужасные комплименты.