Живым не верится, что живы...

А вот финал этой истории с предложением Симонова — недавно выяснилось, как реагировали на него те, кто считал, что обладает монопольным правом на доскональное знание и истолкование событий войны. В 1993 году были опубликованы руководящие документы по этому поводу. Они интересны. Все было сделано в соответствии с теми установками и правилами, которыми руководствовались в ту пору в министерстве и ЦК. Письмо Симонова было из ЦК направлено в Главархив СССР, который идею писателя сначала поддержал, а потом, после отзыва Генерального штаба и ГлавПУРа, высказавшихся резко отрицательно, изменил свою точку зрения. Начальник генштаба Огарков и начальник ГлавПУРа Епишев заявили в письме в ЦК, что каждая из предлагаемых для хранения рукописей «в силу субъективного, нередко неполного представления о том или ином событии не может рассматриваться как документальный источник», «бесконтрольное использование собранных таким путем материалов, а контроль в этом деле будет установить невозможно, может привести к таким нежелательным последствиям, как отступления от достоверности в описании событий и фактов». В ЦК, конечно, согласились с Огарковым и Епишевым, документ, похоронивший предложение Симонова, подписали заведующие трех отделов и секретарь ЦК Зимянин. Пометка на этом документе: «О результате рассмотрения тов. К. М. Симонову будет сообщено после выздоровления и выхода из больницы». И дата — 22.08.79 г. Об этих результатах Симонов не узнал — он умер через неделю.

Они не только как могли закрывали дорогу в печать всему, что выходило за пределы раскручиваемой ими мифологии, сама возможность собирать и хранить в архиве материалы, не подвергшиеся их бдительной цензуре, казалась им возмутительной крамолой.

Процитирую еще одно письмо, недавно напечатанное в тех же «Известиях», — уже сегодняшнее. Автор его пишет: «Да, я желаю знать, как началась Великая Отечественная война и почему она началась? Почему страна, которая тратила на вооружение до 50 процентов ВВП и в которой было танков, самолетов и другого вооружения больше, чем в любой другой стране мира, в том числе и в фашистской Германии, встретила войну так, что к осени 1941 года в плену оказалась значительная часть ее кадровой армии? Почему к осени 1942 года враг оказался на Волге? Почему в войну погибли 27 миллионов наших сограждан, а немцев — около 9 миллионов?»

Из девяти членов семьи автора этого письма в войну погибли пятеро. Не надо удивляться таким цифрам… Они — скорбная реальность великой войны. Фронт был далеко от Белозерска, небольшого городка в Вологодской области. Перед войной там были две с половиной тысячи мужчин призывного возраста; на памятнике, который в Белозерске сооружен, восемьсот восемьдесят шесть, погибших в войну.

Повторю. В одной семье погибли пятеро из девяти. В Белозерск с войны не вернулись восемьсот восемьдесят шесть человек из двух с половиной тысяч. Это вполне обычные цифры наших потерь, в каких-то случаях они, быть может, были чуть меньше, но, как правило, еще больше, гораздо больше.

Наверное, фильм Стивена Спилберга «Спасение рядового Райна», о котором много писали и у нас, затрагивает гуманные струны в сердцах американцев. Но подобного рода сюжет на материале нашей войны немыслим, воспринимался бы как прекраснодушная сказка — слишком велика разница между нашими и американскими военными потерями, очень уж разным было отношение к человеческой жизни у нас и у них.

За вопросами, которые ставит в своем письме в «Известия» современный читатель, встает общая проблема — давняя, но не утратившая и ныне своей остроты и непреходящей боли: цена победы.

Кто из нас не помнит вызывающие, рожденные гневным неприятием официозного вранья строки из «Теркина» Александра Твардовского:

Стоит напомнить, что строки эти были написаны в сентябре сорок второго года, когда шли кровавые, невиданно жестокие бои в Сталинграде, исход которых невозможно было предсказать, до выигранных сражений, хоть как-то снимавших тяжесть с души, было еще очень далеко. И даже тогда, в полные тревоги дни, острая нужда в правде — какой бы тяжелой, «горькой» она ни была — осознавалась как непременное условие того, без чего мы не сможем выстоять.

Вольно или невольно, переходя в ведомство истории, война становится для идущих вслед нам поколений противоборством политиков и государственных притязаний, приказами военачальников и стрелами на генштабовских картах. Сколько в последнее время я прочитал статей, для которых история войны сводится к тому, кто кого перехитрил — Гитлер Сталина или Сталин Гитлера, кто кого обвел вокруг пальца — Риббентроп Молотова или Молотов Риббентропа. Внимание переключалось на противоборство диктаторских амбиций и решений. В действительности Отечественная война была не «разборкой» между двумя кровавыми диктаторами, как это в последнее время нам внушают некоторые бойкие, склонные к изобретению сногсшибательных сенсаций литераторы. Какие бы цели ни преследовал Сталин, советские люди защищали свою землю, свою свободу, свою жизнь — на это посягнули фашисты. Война была народная. В одной из статей 1943 года Илья Эренбург писал: «Война сложна, темна и густа, как непроходимый лес. Она непохожа на ее описания, она и проще и сложнее. Ее чувствуют, но не всегда понимают ее участники. Ее понимают, но не чувствуют позднейшие исследователи». Мог ли тогда Эренбург думать, что многие послевоенные исследователи или те, кто посягает на это звание, будут войну не только не чувствовать, но и не понимать, и, увы, это большей частью не добросовестное заблуждение, а вполне сознательные манипуляции, цель которых сокрытие правды. Незаметно выветривалась, улетучивалась, исчезала ее конкретная — тяжкая и кровавая — повседневная реальность, то, чем она изо дня в день была для миллионов ее участников на фронте и в тылу.

И им мы во многом обязаны тем, что современные молодые люди плохо представляют себе повседневную фронтовую реальность. Сказываются годы со школьных лет внушавшейся им официозной мифологии. Им уже кажется, как писал один из самых крупных (может быть, самый крупный) поэтов фронтового поколения Борис Слуцкий в пронзительном стихотворении, что «это было так давно, что как будто не было и выдумано. Может быть, увидено в кино, может быть, в романе вычитано». Нынче иногда в шутку, иногда полусерьезно говорят (впрочем, что греха таить, и читать мне что-то в этом роде тоже приходилось): если бы не немцы, а мы потерпели бы поражение, то сегодня жили бы, как они, припеваючи, пили бы прекрасное пиво и закусывали великолепными сосисками. Нет, ничего этого нам — и не только народам Советского Союза, но и всем народам Европы, покоренным гитлеровцами, — не светило. Тем, кого не сожгли бы в лагерных печах, была уготована участь рабов — какие уж тут пиво да сосиски. Абсолютное большинство народа нашего — и те, кто сражался на фронте, и те, кто до изнеможения работал в тылу, — отдавали себе отчет в том, что хотят сделать с нами фашисты, какое будущее нас ждет в случае поражения. Именно поэтому мы все-таки выиграли так страшно начавшуюся для нас войну, выбрались из той ямы, в которой оказались благодаря Сталину и его сподвижникам. И вправе гордиться великой и тяжело давшейся нам победой. Хотя горько и обидно, что не удалось воспользоваться ее плодами, победу у нас отобрали, присвоили Сталин и его приспешники, лишив нас завоеванной свободы, заковав в тоталитарные цепи, не дав устроить на отбитой у захватчиков родной земле человеческую жизнь.

И, наверное, стоит в праздничные дни, изобилующие, что поделаешь, так принято, торжественно-парадными мероприятиями и фанфарной риторикой, как-то напоминать о фронтовой реальности — ран, крови, невыносимого блиндажного и окопного быта, каменной усталости от маршей, от рытья траншей, потому что именно из нее, этой неприглядной, «неромантизированной» реальности, и выросла Победа.