Бенкендорф

Только в середине осени 1831 года появилась возможность перевести дух. «Бедствия, целый год тяготевшие над Россией, миновали, — записал Бенкендорф. — Не было больше ни войны, ни бунтов, ни холеры». Стихло революционное волнение в Европе, покорилась Польша.

Николай I возобновил регулярные поездки по России; Бенкендорф занял своё постоянное место в коляске, бок о бок с императором. 11 октября царь прибыл в Москву, куда привезли знамёна и штандарты побеждённой польской армии для передачи в коллекцию трофеев Оружейной палаты. Там же у подножия статуи Александра I была положена дарованная им и отменённая его младшим братом польская конституция, представлявшая собой, по словам Бенкендорфа, «акт великодушия, столь же предосудительный для политической будущности Царства [Польского], сколько оскорбительный для самолюбия Русской империи».

Из Москвы путь лежал в Троице-Сергиеву лавру. Несмотря на позднюю ночь и мороз, архимандрит с братией встречал помазанника Божия у Святых ворот с зажжёнными свечами. Николай и следом за ним Бенкендорф прошли «в ту древнюю и великолепно украшенную церковь, где некогда, в польскую осаду, иноки, ослабленные трудами защиты, голодом и ранами, собрались в ожидании конечного штурма и неминуемой смерти для причащения в последний раз Святых Тайн — а вместо того последовало неожиданное отступление неприятеля». Бенкендорф запомнил, какое «глубокое и благоговейное умиление» произвело на него посещение храма, царивший в нём «мрак, рассеиваемый лишь светом свечей, едва достаточным, чтобы видеть золото и драгоценные камни», вызвавший воспоминание о давних событиях. Удивляющее нас совершение протестантом Бенкендорфом молитвы в православном храме тогда считалось совершенно нормальным. Самому Александру Христофоровичу больше всего запало в душу другое ночное посещение монастыря вместе с Николаем (на этот раз Киево-Печерской лавры в 1835 году): «В таинственном полумраке этого величественного храма, пережившего столько веков, вызывающего столько религиозных и исторических воспоминаний, нас было всего лишь трое (третий — монах, отворивший храм. — ДО.), и я не помню, чтобы мне случалось когда-нибудь в жизни молиться с таким умилением. Ночь и окружавшая нас тишина… более располагали к благочестивым думам, чем торжественность церковного обряда и стечение народа»26.

Из Троицы сани императора помчались в Ростов и Ярославль. Бенкендорф отмечал широту интересов и забот императора: Спасский монастырь и прославленный Демидовский лицей, общественные заведения и знаменитая набережная Волги, Дворянское собрание и фабрики шёлковых и льняных изделий; «осмотрев всё и отдав соответственные нуждам и потребностям приказания, государь возвратился в Москву»27.

В наступившую зиму не случилось ничего примечательного; «государь, пользуясь общим миром и спокойствием, неусыпно занимался разными проектами и преобразованиями по гражданской части»28.

А потом начались ежегодные вояжи императора по губерниям России с осмотром достопримечательностей, инспекцией войск и учреждений. В обязанностях Бенкендорфа — не только личная охрана друга-государя, но и детальная организация поездки. В архивах сохранились письма командующего Главной квартирой с подробными описаниями маршрута путешествия и всеми необходимыми требованиями29.

Осенью 1832 года Николай и Бенкендорф проехали по «внутренним губерниям» через Лугу в Смоленск. Спустя 20 лет после наполеоновского нашествия город не оправился от разгрома: хотя «всё в нём было ново, везде кипела работа», но «местами ещё отдельно торчали трубы и обгорелые стены указывали на следы разрушения, постигшие этот древний город». Затем их путь пролегал через Бобруйск, Киев, Полтаву, Харьков… Всюду происходили встречи с местной администрацией и дворянством; царь лично инспектировал не только войска, но и образовательные и лечебные учреждения. В каждом городе государь, как замечает Бенкендорф, «похвалил, побранил и кончил свой обзор указанием на необходимость разных перемен». В Чугуеве Николай посетил центр украинских военных поселений — грандиозного военно-хозяйственного эксперимента графа Аракчеева и императора Александра. Бенкендорф относился к александровскому временщику и его начинаниям с неприятием, что нашло отражение в записках: «В предыдущее царствование воинственное племя чугуевских казаков было переформировано в военные поселения, по беспощадно строгой и жестокой системе графа Аракчеева, изменившей вид этого небольшого, но богатого края и превратившей его в пространную казарму; эта система нарушила все права собственности и водворила повсюду горькое раскаяние. Множество казаков, поседевших под ружьём и покрытых славными ранами, было переселено из родного края и осуждено умереть в местах, для них чуждых, частью даже в Сибири, и все эти ужасы совершились в царствование самое мягкосердое, под скипетром самым просвещённым, при государе, который спас Россию и Европу от Наполеонова рабства! Виной тому была одна слепая его доверенность к Аракчееву, которого имя Чугуевские казаки будут проклинать до позднейшего потомства»30.

В Белгороде состоялась встреча с одним из «прощённых заговорщиков 14 декабря 1825 года», генералом П. X. Граббе, отличившимся в турецкую войну и получившим под командование драгунскую дивизию. Бенкендорф замечает: «Государь, не видавший Граббе с той минуты, как он был приведён пред него в качестве преступника, поблагодарил восстановившего свою честь генерала и вообще обошёлся с ним чрезвычайно ласково. Граббе был растроган до глубины души и сказал мне со слезами: „Я более в долгу перед государем, чем кто-либо другой из его подданных, и я сумею заслужить его милость и великодушие“».

Затем — Воронеж, Рязань и ужасная размытая дорога до Москвы: 200 вёрст до Первопрестольной пришлось преодолевать двое суток. Наступила поздняя осень, и дорога была так изрыта обозами и гуртами, что Николай, испытав и гнев, и ужас, пришёл к решению создать в России систему шоссейных дорог, начав с тех, что вели к Москве. Обсуждение проекта с Бенкендорфом началось прямо в пути, а затем были предприняты шаги по его реализации. Неудивительно, что Бенкендорф стал решительным сторонником совершенствования путей сообщения. Более того, он выступил в поддержку строительства в России железных дорог, в 1836 году одобрил инициативу австрийского инженера Ф. А. Герстнера, в мае 1839 года был выбран председателем правления Царскосельской железной дороги, а в феврале стал председателем Комитета об устройстве железной дороги ПетербургМосква.

Зиму император — а значит, и Бенкендорф — обычно проводил в Петербурге. Александр Христофорович входил в узкий круг близких друзей Николая I, которые принимали участие в семейных обедах, на которые ежедневно ровно к четырём часам дня собиралось августейшее семейство. Обед по придворным меркам был коротким — менее часа; после него гости направлялись в кабинет императрицы, где беседовали и пили кофе до тех пор, пока Николай не возвращался к делам. Вечером та же компания (императорская чета с детьми, Бенкендорф, граф Адлерберг, граф Орлов, граф Киселёв) встречалась снова для семейного чтения или проведения музыкальных вечеров, где Николай играл на корнете31.

В мае 1833 года состоялась новая поездка, на сей раз по Прибалтике, в Динабург и Ригу. К Бенкендорфу стекались сведения о подготовке покушений на Николая (в отместку за подавление польского мятежа), петербургская публика просила начальника высшей полиции о «величайшей осмотрительности». Однако Николай был абсолютно уверен в том, что судьба его уже «начертана Провидением». На любые попытки напугать его возможностью покушения он обычно отвечал Бенкендорфу: «Бог мой страж, и если я уже не нужен более для России, то он возьмёт меня к себе!»32 Меры безопасности, на которые согласился император, состояли из небольшой охраны: нескольких человек ехавшего впереди разъезда да казака из Императорского конвоя на козлах царского экипажа. Даже по недавно замирённой Польше Николай и Бенкендорф ехали только в сопровождении фельдъегеря, которому полагалось быть при государе для обеспечения «правительственной связи». На почтовых станциях, правда, стояли небольшие казачьи пикеты; но, как отмечал Бенкендорф, император «брал прошения от поляков, с ними разговаривал и не принимал ни малейших мер предосторожности, как бы среди верного русского народа».