Осажденный Севастополь

Корнилов пришел в себя на перевязочном пункте, причастился и просил послать брата своей жены юнкера Новосильцева{110} в Николаев, предупредить жену о своей опасной ране.

Прибыли носилки, Корнилов заметил, что его затрудняются приподнять, опасаясь повредить рану. Раненый делает усилие и переворачивается сам через раздробленную ногу в носилки. Его перенесли в госпиталь. Кроме доктора Павловского{111} и фельдшеров при Корнилове остался капитан-лейтенант Попов, недавно пришедший сюда. Увидя, в каком положении находится Корнилов, Попов не выдержал и заплакал.

- Не плачьте, Попов, - сказал Корнилов. - Рана моя не так опасна, Бог милостив, я еще переживу поражение англичан.

Корнилов, видимо, крепился, но разговор утомил его, и он почувствовал страшную боль, как ему казалось, не в ране, а в желудке. Стиснув зубы, Корнилов застонал и подозвал доктора.

- Доктор, что-нибудь дайте для успокоения желудка, жжет, как будто раскаленным железом мне терзают внутренности. Нет, не могу больше... Я не в силах. Доктор, чего-нибудь дайте, чего хотите, только поскорее!

Доктор, не зная, что делать, дал раненому несколько ложек горячего чая.

- Кажется, теперь немного легче стало, - сказал Корнилов.

Он взял наклонившегося над ним Попова обеими руками за голову.

- Скажите всем: приятно умирать, когда совесть спокойна... Надо спасти Севастополь и флот, - прибавил Корнилов в полузабытьи. Он снова очнулся, когда в комнату вбежал контр-адмирал Истомин, за которым Корнилов просил послать.

- Как у вас на кургане? - спросил Корнилов. - А я, как видите... умирать собираюсь...

- Наши дела идут недурно, не думайте, что я говорю, чтобы успокоить вас, - сказал Истомин. - Бьют нас, но и мы бьем и надеемся на победу. А вы, Владимир Алексеевич, еще поправитесь, и тогда опять к нам, не правда ли?!

- Нет, туда, туда, к Михаилу Петровичу, - сказал Корнилов, говоря о покойном Лазареве.

- Благословите меня, Владимир Алексеевич, - сказал Истомин. - Иду опять на бастион.

Корнилов благословил его, Истомин бросился ему на шею, разрыдался и побежал на бастион.

- Владимир Алексеевич, - сказал Попов, - не пожелаете ли послать в Николаев курьера к вашей супруге, чтобы она приехала сюда?

Корнилов пожал руку Попову и сказал:

- Неужели вы меня не знаете? Смерть для меня не страшна. Я не из тех людей, от которых надо скрывать ее. Передайте мое благословение жене и детям. Кланяйтесь князю и скажите генерал-адмиралу, что у меня остаются дети... Доктор, ради Бога, дайте чего-нибудь, жжет в желудке невыносимо.

Доктор еще раньше потихоньку влил в чай опиум.

- Не выпьете ли еще чаю? - сказал он раненому. Корнилов попробовал, узнал вкус опиума и сказал:

- Доктор, напрасно вы это делаете: я не ребенок и не боюсь смерти. Говорите прямо, что делать, чтобы провести несколько спокойных минут.

Доктор дал капли, Корнилов, приняв их, несколько успокоился и стал дремать. Вдруг за дверью послышался шум. Лейтенант Львов пришел с известием, что английская батарея сбита и что теперь у англичан стреляют только два орудия.

Попов велел не пускать никого, чтобы не беспокоить умирающего, но Корнилов очнулся и спросил:

- Что там такое?

Узнав, в чем дело, умирающий собрал последние силы, довольно громко сказал: "Ура! Ура!" - и забылся.

Через несколько минут его не стало.

Канонада начала ослабевать и с суши, и с моря. Неприятельский флот, причинив нам ничтожный вред, потерпел значительный урон. Французские батареи давно умолкли, да и английские почти смолкли после удачного выстрела с Малахова кургана. Союзники убедились, что взять Севастополь не так легко, как казалось.

Когда бомбардировка была еще в полном разгаре, на берегу рейда разыгралась одна из тех многочисленных трагедий, которыми был богат этот день.

Знакомый нам офицер ластового экипажа, перебегавший с места на место, чтобы спрятать свою маленькую дочь, окончательно потерял голову.

Он несколько раз прятался в различные подвалы и погреба, но везде ему казалось недостаточно безопасным, и наконец он решил спрятать дочь на берегу в пещере, бывшей между скалами. Схватив девочку за руку, офицер побежал с ребенком по Екатерининской площади, стараясь прикрывать малютку собою от гудевших всюду снарядов. Вдруг бомба чудовищных размеров разорвалась над головою ребенка. Оглушенный звуком взрыва, отец сначала не мог опомниться, потом взглянул - и увидел в своей руке окровавленную, оторванную детскую ручку: девочка исчезла, или, точнее, ее тельце, разнесенное в клочки, было разбросано по площади. Шедший через площадь мичман бросился к отцу; тот дико озирался, подошел к мичману и жалобно-просительным голосом сказал:

- Куда девалась моя девочка? Отдайте мне ее, я ее спрячу в пещеру. Спрячу мою малютку, укрою, защищу своим собственным телом. Скажите же, где моя девочка?

Глаза его сверкали, как у сумасшедшего. Мичман увидел окровавленную ручку, и хотя видел уже много страшных сцен, но этой не выдержал и поспешил уйти. Отец пробрался к пещере, искал там свою девочку, звал ее, называя всевозможными самыми нежными именами, и опять вернулся на площадь. Выйдя на середину площади, он поднял теплую еще ручку к небу и стал искать клочья тела малютки, но ничего не нашел, кроме окровавленного осколка бомбы, нескольких комков мяса и больших кровавых пятен.

Стемнело. Канонада совсем прекратилась. И наши и союзные войска принялись за починку повреждений. У нас закипела работа на бастионе и в госпитале. Женщины и дети приняли участие в этой работе. Севастопольские дамы и бабы поили раненых, обмывали раны, приносили бинты, корпию, тряпки, перевязывали сами. На госпитале был вывешен флаг, но союзники все же громили его весь день, и раненых перевели на Северную сторону и в дом Благородного собрания. Хлапонина и Хомякова - последняя была женою офицера одной батареи с Хлапониным - показывали пример другим дамам{112}.

Наступила ночь, прохладная и необыкновенно тихая, так показалось, по крайней мере, после дневной бомбардировки. Из офицеров, весь день простоявших на бастионах, одни спали, другие ужинали, многие снова спешили на свой бастион.

Часам к двум ночи почти все угомонилось в Севастополе, кроме ночных рабочих, исправлявших бастионы. Да еще на обрыве берега, над темными водами рейда, можно было видеть старика офицера, не спавшего всю ночь. Он то подкрадывался к пещере, то бродил по площади, то садился на ступеньки каменной лестницы и рыдал, положив себе на колени давно уже похолодевшую детскую ручку.

На следующий день одни английские батареи возобновили бомбардировку: французы все еще чинили свои сооружения. Седьмого числа бомбардировка возобновилась по всей линии. С этого времени борьба между нашими бастионами и неприятельскими батареями более не прекращалась, и хотя иногда ослабевала, но не было такого дня, когда можно было бы считать себя в полной безопасности от неприятельских снарядов. Вся последовавшая осада Севастополя была, в сущности, громадной, почти непрерывной бомбардировкой.

В один из первых дней бомбардировки Хлапонин, утомившись от ночной службы, возвратился на рассвете домой, в морские казармы, и лег спать на диване. Жены его не было дома: она была неотлучно в госпитале. Хлапонин заснул, но вдруг его разбудил знакомый голос.

- Это ты, Грандидье! - вскричал Хлапонин своему старинному приятелю, французу по происхождению, но русскому в душе и бывшему на русской службе.

Грандидье только что приехал из Петербурга. Как свежий человек, он крайне интересовался всем и осыпал Хлапонина вопросами, на которые тот едва успевал отвечать. Хлапонин рассказывал, что знал, и о смерти Корнилова, и о подвигах знакомых офицеров; рассказал анекдот о том, как капитан 1 ранга Керн{113} утром в первый день бомбардировки крикнул своему денщику:

- Михайло, чаю!

- Ваше высокоблагородие, - говорит денщик, - чаю не будет, ядро снесло трубу с самовара!