Дневники

Вопрос о печатании этой потерянной и возвращенной рукописи долго оставался для меня вопросом. Не рано ли? Давность только десятилетняя... Но это, как раз, говорило в пользу напечатания Дневника. Ведь он - только запись одного из тысячи наблюдателей прошлого. Пусть запись добросовестная, пусть наблюдательный пункт выгоден, - неточности, неверности, фактические ошибки неизбежны. Через 50 лет их некому было бы поправить, тогда как теперь, когда живы еще многие свидетели тех же событий, - даже участники, - они всегда могут, указанием на то или другое искажение действительности, содействовать восстановлению ее подлинного образа.

Однако, именно "живые люди" и усложняли вопрос. Печатать Дневник имело смысл лишь в том виде, в каком он был написан, без малейших современных поправок (даже стиля), устранив только все чисто-личное (его было немного) и вычеркнув некоторые имена. Но вычеркнуть другие все (тогда уж и мое) - значило бы зачеркнуть Дневник. Между тем я знаю: большинство людей не любит, боится лишнего взгляда на прошлое, особенно на себя в нем.

А вдруг увидишь там что-нибудь по новому, вдруг придется осознать свою ошибку? Нет, лучше - под "крыло забвенья..." Это очень человеческое чувство, почти никто от него не свободен, - ни я, конечно. Мне тоже тяжело наше прошлое, когда оно слишком живо вспомнится, слишком близко подступит. В данном, частном, случае - и для меня Дневник мой не всегда приятное зеркало: приходится, ведь, отвечать не за одну главную внутреннюю линию (за нее я без труда отвечаю), но также и за ребяческие наивности, скорые суды, "самодельные" политические рассуждения и т.д. Да еще сознавать, что если не было каких-нибудь ошибок серьезных, фатальных, то лишь потому, может быть, что и "действий" не было...

Но, побеждая свою боязнь прошлого, не считаясь с ней в себе, имею ли я право считаться с ней в других? Как я смею решать, что другие, даже в этом маленьком случае, не найдут в себе силы бросить взгляд на свое прошлое, сказать ему новое "да" или новое "нет"?

Я и не решаю этого. То есть, решаю, печатая Дневник,

заботиться о людях, там упоминаемых, не больше, чем о себе. Я не обманываю себя: те, кто страха - даже перед самой малой частицей правды, - преодолеть не могут, - станут моими врагами. Это всегда так бывает. А частица правды в Дневнике моем есть; о ней только я и думаю, и верю: кому-нибудь она нужна.

***

Жизнь, как уже сказано, поставила нас (меня и Д. С. Мережковского) в положение .близкое к событиям и некоторым людям, принимавшим в них участие. Среда петербургской интеллигенции была нам хорошо известна. Кое-кто из вернувшихся после февраля эмигрантов - тоже. И географически положение наше было благоприятно: ведь именно в Петербурге зарождались и развивались события. Но даже в самом Петербурге наша географическая точка была выгодна: мы жили около Думы у решетки Таврического Сада.

Все остальное выяснится из самой книги. Скажу еще только вот что: пусть не ждут, что это "Книга для легкого чтения". Совсем не для легкого. Дневник - не стройный "рассказ о жизни", когда описывающий сегодняшний день уже знает завтрашний, знает, чем все кончится. Дневник - само течение жизни. В этом отличие "Современной Записи" от всяких "Воспоминаний", и в этом ее особые преимущества:

она воскрешает атмосферу, воскрешая исчезнувшие из памяти мелочи.

"Воспоминания" могут дать образ времени. Но только Дневник дает время в его длительности.

3. H. Гиппиус.

1 Августа.

С.-Петербург. 1914.

(Стиль старый).

Что писать? Можно ли? Ничего нет, кроме одного - война!

Не японская, не турецкая, а мировая. Страшно писать о ней мне, здесь. Она принадлежит всем, истории. Нужна ли обывательская запись?

Да и я, как всякий современник - не могу ни в чем разобраться, ничего не понимаю, ошеломление.

Осталось одно, если писать - простота.

Кажется, что все разыгралось в несколько дней. Но, конечно, нет. Мы не верили потому, что не хотели верить. Но если бы не закрывали глаз...

Меня, в предпоследние дни, поражали петербургские беспорядки. Я не была в городе, но к нам на дачу приезжали самые разнообразные люди и рассказывали, очень подробно, сочувственно... Однако, я ровно ничего не понимала, и чувствовалось, что рассказывающий тоже ничего не понимает. И даже было ясно, что сами волнующиеся рабочие ничего не понимают, хотя разбивают вагоны трамвая, останавливают движение, идет стрельба, скачут казаки.

Выступление без повода, без предлогов, без лозунгов, без смысла... Что за чепуха? Против французских гостей они, что ли? Ничуть. Ни один не мог объяснить, в чем дело. И чего он хочет. Точно они по чьему-то формальному приказу били эти вагоны. Интеллигенция только рот раскрывала - на нее это, как июльский снег на голову. Да и для всех подпольных революционных организаций, очевидно.

М. приезжал взволнованный, говорил, что это "органическое" начало революции, а что нет лозунгов - виновата интеллигенция, их не дающая.

А я не знала, что думать. И не нравилось мне все это, - сама не знаю, почему.

Вероятно, решилась, бессознательно понялась близость неотвратимого несчастья с выстрела Принципа.

Мы стояли в саду, у калитки. Говорили с мужиком. Он растерянно лепетал, своими словами, о приказе приводить лошадей, о мобилизации... Это было задолго до 19 июля. Соня слушала молча. Вдруг махнула рукой и двинулась:

- Ну, - словом, - беда!

В этот момент я почувствовала, что кончено. Что действительно - беда. Кончено.

А потом опять робкая надежда - ведь нельзя. Невозможно! Невообразимо!

За несколько дней почти все наши уехали в город. Должны были вернуться вместе в субботу к нам. Нам предстояли очень важные разговоры, может быть решения...

Но утром в субботу явилась Т. - одна. "Я за вами. Поедете в город сегодня". "Зачем?" "Громадные события, война. Надо быть всем вместе". "Тем более, отчего же вы не приехали все?" "Нет, надо быть со всеми, народ ходит с флагами, подъем патриотизма..."

В эту минуту - уже помимо моей воли - решилась моя позиция, мое отношение к событиям. То есть коренное. Быть с несчастной, непонимающей происходящего, толпой, заражаться ее "патриотическими" хождениями по улицам, где еще не убраны трамваи, которые она громила в другом, столь же неосмысленном "подъеме"? Быть щепкой в потоке событий? Я и не имею права сама одуматься, для себя осмыслить, что происходит? Зачем же столько лет мы искали сознания и открытых глаз на жизнь?

Нет, нет! Лучше, в эти первые секунды, - молчание, покров на голову, тишина.

Но все уже сошли с ума. Двинулась Сонина семья с детьми и старой теткой Олей. Неистовствовал Вася-депутат.

И мы поехали сюда, в Петербург. На автомобиле.

Неслыханная тяжесть. И внутреннее оглушение. Разрыв между внутренним и внешним. Надо разбираться параллельно. И тихо.

Присоединение Англии обрадовало невольно. "Она" будет короче. Сейчас Европа в пламенном кольце. Россия, Франция, Бельгия и Англия - против Германии и Австрии...

И это только пока. Нет, "она" не будет короткой. Напрасно надеются...

Смотрю на эти строки, написанные моей рукой, - и точно я с ума сошла. Мировая война!

Сейчас главный бой на западе. Наша мобилизация еще не закончена. Но уже миллионы двинуты к границам. Всякие сообщения с миром прерваны.

Никто не понимает, что такое война, - во-первых. И для нас, для России, во-вторых. И я еще не понимаю. Но я чую здесь ужас беспримерный.

2 Августа.

Одно, что имеет смысл записывать - мелочи. Крупное запишут без нас.

А мелочи - тихие, притайные, все непонятные. Потому что в корне-то лежит Громадное Безумие.

Все растерялись, все "мы", интеллигентные словесники. Помолчать бы, - но половина физиологически заразилась бессмысленным воинственным патриотизмом, как будто мы "тоже" Европа, как будто мы смеем (по совести) быть патриотами просто... Любить Россию, если действительно, - то нельзя, как Англию любит англичанин. Тяжкий молот наша любовь... настоящая.