Ярослав Галан

Ярослав многое знал об этой стране, но увиденное ошеломило его.

В рабочей траттории на его вопрос о том, как смотрит на все происходящее в стране оппозиция, ему популярно объяснили:

— О какой оппозиции может идти речь?! Вы знаете, что такое для нас двадцать пятый год? Так вот — знайте: это роспуск всех партий, закрытие всех оппозиционных газет, арест депутатов-коммунистов, учреждение Особого трибунала…

— А это еще что такое — Особый трибунал?

— Нечто вроде судилища великих инквизиторов по изничтожению ереси. За любое слово против Муссолини, я уже не говорю о коммунистах, — либо решетка, либо пуля…

— А как смотрит на это ваш римский папа?.. Собеседник иронически улыбнулся.

— Святой отец занят более высокими материями. Муссолини ему не мешает. Скорее наоборот…

Галан выругал себя за этот нелепый вопрос. И сам мог бы догадаться, видя на улицах бесчисленные банки и конторы, где «во славу Христову» свершались баснословные операции. Общее впечатление Ярослава оформится позднее в строках, сотканных из уничтожающей иронии: круг деятельности «банков Ватикана настолько обширен, что даже для беглого описания не хватило бы всех перьев из крыла архангела Гавриила, какие только есть в распоряжении святой конгрегации по сбору реликвий».

Пройдут немыслимо жестокие годы: подполье, тюрьмы, битва с фашизмом, Нюрнберг, но острота впечатлений от этой первой встречи лицом к лицу с фашизмом никогда не пройдет. В 1948 году в предисловии к сборнику «Их лица» Галан с сарказмом вспомнит о неподражаемых прелестях фашистской «демократии»: «Почтовый пароход Неаполь — Палермо причалил к молу столицы Сицилии как раз в день выборов в первый фашистский „парламент“. Я увидел ту же картину, что и в Неаполе, Риме, Флоренции и Венеции: сверху резали глаза пестрые флаги, с оград, заборов и столбов — плакаты с голыми субъектами, которые должны были изображать древних римлян. Особенно бросалось здесь в глаза одно: невиданное до сих пор множество полиции всех калибров — городской, военной, „национальной“. Даже живописные карабинеры прохаживались не по двое, как это было спокон веков, а целыми толпами. Казалось, что все Палермо ко дню выборов оделось в полицейские мундиры.

В маленьком отелике на Кварто Канти также не было от них покоя. Едва успел я умыться, как комнату наполнили военные, полицейские. Тучный человек в штатском попросил у меня паспорт. Увидя в нем слово „Полонь“ (Польша), человек поднял вверх залихватски закрученные усы цвета сапожной смолы.

— Ваш паспорт подделан. В нем вместо „Болонья“ стоит какая-то „Полонья“.

Я, неизвестно в который уже раз в этой стране, начал лекцию о том, что, кроме итальянского города Болонья, есть еще в Европе страна, которая называется Польша, но не успел закончить, как внизу, почти под самыми окнами, раздалось несколько револьверных выстрелов. Мой брюнет присел на корточки, побледнел и гаркнул что-то наподобие команды. Через секунду вся шайка с брюнетом в арьергарде метнулась вниз по лестнице на улицу».

Галан собственными глазами увидел, что «свободные» фашистские выборы в Италии ничем, по существу, не отличаются от выборов в панской Польше. Тот же жесточайший политический террор, шовинистическая истерия сопутствовали наступлению фашизма и в Италии, и в Польше, и в Вене…

Вспоминая рассказы Галана о его путешествиях по Италии, Мария Кроткова-Галан свидетельствует:

— Прежде всего его поразили контрасты этой страны. Он рассказывал, что особняки и магазины на центральных улицах Рима, Виа Корсо, Виа Национале, Виа Витторио Венето, способны поразить самое пресыщенное воображение. Но Ярослав что-то не видел рядом с ними людей с окраин. А чтобы посмотреть эти окраины, не нужно было ехать за тридевять земель. Задворки Лодзи или Кракова — та же, ничем не отличающаяся от итальянской, унылая картина. Люди ютились даже в пещерах и склепах окрестных холмов.

— А как насчет монастыря Санта-Мария делле Грацие и «Тайной вечери», о которых Галан говорил Козлашоку и где мечтал побывать? — спрашиваем Марию Александровну.

— Он был там. И говорил, что его поразило, как угрожающе ветшает это великое творение. «Вечеря» выполнена в особой технике, с применением и масла и темперы. Но восхищение росписью было столь велико, что даже после Великой Отечественной войны Галан думал в одной из работ вернуться к ее описанию. Вот посмотрите…

Мария Александровна берет с полки томик бессмертного Вазари:

— Здесь пометки Галана.

Находим отчеркнутые строки: «Ему (речь идет о приоре монастыря, торопившего Леонардо с окончанием работы. — В.Б., А.Е.) казалось странным видеть, что Леонардо целую половину дня стоит погруженный в размышление. Он хотел, чтобы художник не выпускал кисти из рук…»

Мария Александровна берет одну из открыток.

— Вот он пишет, что живет он отлично и что на судьбу жаловаться ему не приходится. Это — явно строки утешения: успокаивал родных. А мне не раз рассказывал, что для того, чтобы попасть в театр «Ла Скала», он с громадным трудом собрал деньги. Всячески экономил деньги, подрабатывал… Кстати, итальянскую музыку он знал в совершенстве. Буквально по небольшой музыкальной фразе мог определить и произведение и композитора.

Во Флоренции, этой «колыбели Возрождения», родине Данте, Челлини, Боккаччо, Донателло, Верроккьо, в Венеции, «жемчужине Средиземноморья», с изумительным собранием картин Рафаэля, Тинторетто, Тициана, Беллини, Веронезе, в Неаполе с «шумным зрелищем его бурлящей, бьющей через край жизни» не покидало Галана восхищение созданиями человеческого гения, творениями умного и талантливого народа. В годы, когда юноша становится известным писателем, он обращается к итальянскому искусству, черпая здесь высокие примеры и образы, помогающие ему в борьбе с тайным и явным фашизмом. Позднее, в годы Великой Отечественной войны, Галан не раз упоминал в своей радиопублицистике имена итальянских мастеров.

Примечательны слова, из открытки, отправленной Галаном из Палермо 4 апреля 1925 года: «Был сегодня сам на Монте-Пеллегрино — высокая гора, — видна с нее Сардиния… Этот вид на Капри — что-то замечательное!»

Галан был потрясен не только волшебством моря, побережья и бессмертных творений мастеров. Врезалось в его память на всю жизнь и иное — несгибаемость народа. Через много лет он напишет строки, исполненные восхищения перед мужеством итальянских коммунистов: «Отойдя от виадука шагов на сто, я обернулся… В глаза мне бросилось что-то другое, чего гвардия Муссолини не заметила. Во всю ширину виадука пылали на солнце большие красные буквы боевого лозунга итальянского подполья того времени: „Вива Ленин! Абассо Муссолини!“ („Да здравствует Ленин! Долой Муссолини!“) Для людей, которые писали эти слова, умерший Ленин был всегда живым и учил их быть бесстрашными в неравной борьбе. Над Италией не погасло еще солнце…»

В его автобиографии все это занимает всего несколько строчек текста: «В 1926 году, после того как бойкот высших учебных заведений Польши украинской молодежью был прекращен, решил продолжать свое образование в Краковском университете… В том же году вступил в ряды Коммунистической партии Польши и стал заместителем председателя прогрессивной организации студентов Краковского университета „Жизнь“».

Товарищи по подполью добавят: «…и одним из организаторов такой же группы в Галиции — „Пролом“». А видный революционер-подпольщик Западной Украины Богдан Дудыкевич отметит, что имя Галана к этому времени уже широко известно в Галиции как руководству партии, так и «среди прогрессивного студенчества». Соратник Ярослава по «Жизни» выдающийся деятель народной Польши Зигмунд Млинарский считает нужным оговорить и следующее, с его точки зрения немаловажное, обстоятельство: Галан тогда «в отличие от некоторых был свободен от всяких националистических предрассудков». В необычайно сложной обстановке Галиции и Польши тех лет это значило очень многое…

Краковский адрес Галана был: Площадь Лясота, 3.

Перебрались они из Вены в Польшу вместе с Отто Аксером и теперь снимали комнату на вилле, приобретенной по случаю их хозяйкой после смерти одного почтенного нотариуса.