Степан Халтурин

Именно здесь и произошла случайная, но знаменательная для Степана встреча с учителем, наставником и другом вятской молодежи, настроенной пореволюционному.

Степан купил «по случаю» Лассаля и торопился на перевоз — посидеть, почитать, ведь в такой холодный день вряд ли кто захочет переправляться через Неву на лодке, значит свободного времени будет достаточно. Спрятав книгу, Халтурин зашагал к набережной. Когда его кто-то окликнул, он сперва решил, что ослышался, «кому бы меня знать-то в Питере». Но вот опять сзади знакомый голос позвал:

— Халтурин! Степан! Обожди, не могу за тобой угнаться.

Степан обернулся и бросился навстречу пожилому человеку, сутуловатому от многолетней привычки долго сидеть за столом. С разбегу Халтурин схватил его в объятия, да так сжал, что тот взмолился.

— Пусти! Ты никак с ума сошел, да разве ж можно так ребра ломать старому человеку?

— Дорогой, вот уж радость-то, вот не чаял вас встретить здесь!

— А это почему-с, молодой человек? Почему не чаяли встретить, а?

— Да как же, вы же в Вятке были.

— А ты что же, всю жизнь в Петербурге прожил?

Степан засмеялся. «Все такой же Котельников, шутит, шутит да шуточками правду говорит».

С Котельниковым Степана связывала давняя, теплая дружба. Василий Григорьевич преподавал в Вятском земском училище для распространения сельскохозяйственных и технических знаний основные предметы: сельское хозяйство и технические науки. Это был человек самых разносторонних знаний, прекрасный педагог и, что главное, отзывчивый товарищ учащихся. Ему было чуждо высокомерное отношение учителя к ученику, наставника к подопечному.

Именно такие, как Котельников, Песковский, Постников и некоторые другие учителя, удерживали в Вятском училище учеников. Вообще же попечением начальства режим училища был настолько строгий, а придирки властей до того раздражали, что многие ученики теряли интерес к занятиям, покидали училище. Степан Халтурин, попав в училище, сначала с рвением взялся за изучение всех предметов, но постепенно пыл пропал и у него. По русскому языку, закону божьему Халтурин не вылезал из двоек. Только по столярному ремеслу он один из немногих имел круглые пятерки, и его прозвали «Степан — золотые руки».

Халтурин уже и тогда много читал. Это заметил Котельников и стал неприметно (чтобы не обидеть самолюбивого юношу) руководить чтением Степана, а также друживших с ним Амосова и Башкирова. Учитель помог им устроиться в городские библиотеки, которых в Вятке было всего три: одна частная, затем публичная и епархиальная. Частную «Библиотеку для чтения» открыл Александр Александрович Красовский. Халтурин с благоговением относился к Красовскому, ведь это был единомышленник и последователь Чернышевского, за что он подвергся аресту и высылке.

В библиотеке Красовского Халтурин вместе с Башкировым и братом своим Павлом прочел «Очерки фабричной жизни», «Огюст Конт и положительная философия», «Политическая история нового времени», «Шаг за шагом», «Политическое движение русского народа», «Работник Сибири» и многие другие книги, указанные Котельниковым.

В этот день Халтурин не вернулся на перевоз, не пришел и на следующий. Котельников активно вмешался в судьбу своего ученика. Несколько дней Степан жил у него, с наслаждением вытягиваясь на чистой постели, вкушая домашние обеды. В задушевных беседах они вспоминали Вятку, товарищей. Котельников ушел из Вятского училища, так как полицейский надзор за учителями и учениками стал просто невыносим.

Однажды, сидя за столом и неторопливо попивая чай, Халтурин пожаловался учителю, что в Петербурге очень тяжело сходиться с людьми, все какие-то замкнутые, сторонятся друг друга. Сколько раз он пытался завязать знакомства со студентами Хирургической академии или рабочими патронного завода, но те отшучивались и больше не пользовались его лодкой.

Василий Григорьевич, хитровато улыбаясь, поглядывал на Халтурина. Он откровенно любовался его молодостью, пылом, той страстностью, с которой Степан рвался к практической революционной деятельности.

Но сам Котельников сочувствовал лавристам и поэтому скептически относился к проявлениям бунтарства со стороны его знакомых в мире революционной интеллигенции. От лавристов Котельников перенял и принципы строгой конспиративности. «Безумное лето» 1874 года попросту напугало его, и теперь он колебался — стоит ли сводить своего ученика с петербургскими революционными кружками. Ведь Халтурин человек действия, об этом свидетельствовало хотя бы и то, что он организовал поездку за границу, добился паспортов. Котельников решил немного охладить пыл Степана, внушить ему необходимую осторожность, а затем уже вводить в среду революционеров.

— А знаешь, Степан, какое мнение о тебе и тебе подобных учениках нашего училища составило начальство, причем начальство из полиции. Ты, конечно, Селенгина из банка помнишь?

— А как же, Василий Григорьевич. Ведь у него на квартире собирались, чтобы потолковать о книгах да с политическими повстречаться.

— Ну так вот, Селенгин через своего родственника раздобыл копию рапорта вятского полицмейстера.

— Михайлова, что ли?

— Его. Сейчас я тебе прочту, сохранил на память о Вятке и об училище.

Котельников достал из стола папку, полистал ее и вытащил большой лист бумаги, сложенный вдвое.

— Вот послушай: «…ученики Вятского земского училища для распространения сельскохозяйственных знаний и приготовления учителей, проживающие на своих квартирах…», а ведь ты, кажется, на своей жил?

— Своя да не своя. Жили мы с Николаем Котлецовым в доме Кошкаревой на Семеновской улице.

— Во всяком случае, не в казеннокоштном общежитии. Так о вас-то Михайлов и пишет: «Ведут себя не как бы следовало по правилам, утвержденным Советом училища, или как требуется для воспитанников учебного заведения, а напротив… служат заразою для учеников других учебных заведений. Они собираются в кружки и проводят время в пьянстве и картежной игре».

— Врет, Василий Григорьевич, врет эта шкура полицейская! Никогда мы не пьянствовали, а в карты я и по сей день играть-то не умею.

— Знаю, что врет, да ведь поверят ему, если вдруг кто-либо из начальства запрос о тебе сделает. Но слушай дальше: «10 мая в квартире на Владимирской улице в доме Родыгиной у учеников Платона Глазырина, Феофана Попова и Павла Зверева было сборище…» Постой, тут опять о пьянке. Вот, нашел: «На всех сказанных собраниях, кроме пьянства и картежной игры, проявляются между ними стремления к распространению противоправительственных идей. Приобретая разными путями книги противоправительственного содержания, они передают их для чтения из рук в руки, стараясь не только посеять преступную мысль в среде своих товарищей, но и домогаются проникнуть в народ». Так-то, брат, Степан!

— И тоже брехня, Василий Григорьевич, насчет книжек и антиправительственных идей — верно, слов нет, распространяли, а в народ не ходили, там нам делать нечего.

— Вот сюда смотри — список видишь? А ну, погляди № 69, чья фамилия? «Степан Халтурин». А вот и дружок твой, Николай Котлецов. Молодо, да зелено, шуму много, а пользы никакой. Зачем, спрашивается, вы с Башкировым песни революционные распевали на улице или вслух рассуждали о революции при незнакомых людях? Вот такие, как ты, Амосов, Башкиров, ринулись в семьдесят четвертом году в деревню, ну и нарубили дров, а теперь в предвариловке сидят.

Степана задело за живое. О хождении в народ он не только слыхал, даже знал кое-кого, кто сам побывал в деревне пропагандистом, но считал, что начинать нужно было не с этого. Хотя спроси Степана тогда, с чего начинать, он бы не сумел ответить, но был уверен, что «ходить» не следовало. Между тем Котельников рассказал Степану о лавристах.

«Странные были это люди, лавристы, — писал позднее С. Кравчинский. — Им нельзя было отказать ни в добрых намерениях, ни в широте теоретических взглядов. Но они были сухие и холодные доктринеры, без энтузиазма, который сообщал такое обаяние пропагандистам-бунтарям. В них соединялись крайние политические и социальные теории с нерешительностью, со страхом перед малейшим рискованным шагом, с органическим отвращением ко всему, что нарушало методический порядок их мерных занятий. Постепенно из них вырабатывались революционеры-мумии, бесплодные» зачастую комичные, а в конечном итоге бестелесные поборники невинного либерализма».