«No Woman No Cry»: Моя жизнь с Бобом Марли

Мы поженились в одиннадцать утра 10 февраля 1966 года, через пару дней после его двадцать первого дня рождения. Боб готовился в доме у тетушки, а я пошла к дяде Кливленду, где моя двоюродная сестра Ивонна нарядила меня просто блестяще. Боб был в черном костюме и стильных ботинках, которые ему купил Коксон. На мне была перламутровая тиара, белое свадебное платье в складку, подол которого заканчивался чуть ниже колен, и короткая кружевная вуаль. И то и другое было сделано тетушкой — как же иначе? Она же — без моего ведома — ходила с Бобом покупать обручальное кольцо на его скромные сбережения. Мне шел двадцатый год, я была очень счастлива, хотя с трудом могла поверить, что выхожу замуж.

Шэрон еще не было года. Тетушка положила ее на стул, где она и спала спокойно, проснувшись как раз вовремя, к тому моменту, когда делали свадебную фотографию. Она встала на стуле, очень удивленная царившим вокруг радостным возбуждением, и в тот миг, когда фотограф щелкнул затвором, она потянула вверх свое крошечное платье и начала писать! На фотографии она смотрит на струйку, текущую из-под ее задранного подола.

День прошел чудесно. Тетушка приготовила козлятину с рисом и зелеными бананами и сделала торт, который у нас называют «Три сестры». По фотографиям видно, что мы с Бобом влюблены по уши. Мы выглядим так, как будто думаем: «Неужели это возможно? Но это случилось! Мы муж и жена!» Мы были так похожи — как двойняшки.

«The Wailing Wailers» давали концерт на Национальном стадионе в тот вечер, на пару с «Jackson Five». В какой-то момент посредине концерта мы услышали в динамиках: «Наши поздравления Бобу и Рите, которые сегодня поженились!» Мы были поражены, Боб воскликнул: «Кто им рассказал?!» «The Wailers» дали первоклассный концерт. В ту ночь мы были так счастливы, что, вернувшись домой, занимались любовью до утра.

Через два дня Боб улетел в Делавэр. Это было ужасно. Проводив его в аэропорт, я вернулась домой, рыдая, опустошенная и потрясенная, как будто меня подхватил вихрь и унес на чужбину. Я помню, что пошла в студию с Банни, Питером и Дримом, где мы записывали песню под названием «I've Been Lonely So Long, Don't Seem Like Happiness Will Come Along» («Я одинока так давно, должно быть, счастье мне не суждено»). Через пять дней я получила первое письмо. «Моя милая жена, — было написано в нем, — как твои дела? Я очень по тебе скучаю, здесь в Америке очень холодно».

Глава третья

«CHANCES ARE»

(«Может быть»)

По мере того как я ближе узнавала Боба, я все больше слышала от него о растафарианстве, начавшемся на заре XX века с пророчества Маркуса Гарви, который тоже был родом из Сент-Энн, как и Боб. Гарви отправился в Нью-Йорк и там основал Ассоциацию по улучшению жизни негров, чтобы помочь афроамериканцам вернуть утраченное достоинство и пропагандировать их репатриацию в Африку.

Некоторые ямайцы особенно внимательно отнеслись к пророчеству Гарви о том, что «царь из Африки» избавит нас от колониальных тягот, и верили, что эфиопский император Хайле Селассие I был этим царем. До коронации имя Селассие было Рас Тафари, и люди, которые верили в него, стали называть себя «растафарианцами», или коротко «раста».

До наступления шестидесятых мало кто за пределами Ямайки слышал о раста. На самой же Ямайке обыватели представляли их людьми с «черным сердцем», живущими в оврагах и непрерывно курящими ганджу (так в Индии называют дикую коноплю, марихуану). Про них рассказывали, что они воруют детей. Они не стриглись и не распрямляли волосы, вместо этого позволяя им расти естественно, заплетаясь в пучки, или «дреды». Название это (производное от слова «ужас») сейчас используется в разных смыслах, но изначально было растаманским вызовом английскому колониальному правлению. Это еще как посмотреть, кто из нас ужаснее.

На Ямайке в прежние времена родители что угодно отдали бы, лишь бы их дети не связались с раста. Утверждали, что растаманы — пропащие люди, без конца курят ганджу, едят что попало, не моют голову, не чистят зубы — чего только о них не болтали. Но никто не упоминал о послании мира и любви, ненасилия, взаимопонимания и справедливости, которое они несли. Хотя в душе все поддерживали их идеи о возрождении достоинства черных.

Во всем мире шестидесятые годы были временем са моосознания черных. У афроамериканцев в США среди лозунгов были в ходу не только «Black Is Beautiful» («Черное — прекрасно»), но и «Black Power» («Власть черным»). Эти идеи достигали и нас: одно время мы все вырезали из дерева маленькие черные кулаки и продавали заодно с пластинками. Люди покупали их и носили на цепочках на шее. Для обложки одной из пластинок «The Wailers» музыканты позировали с игрушечными пистолетами и в беретах, которые обычно ассоциируются с «Черными Пантерами».

Когда тетушка наконец позволила Бобу гулять со мной, он начал объяснять мне, как живут раста. «Ты принцесса, — говорил он мне, — ты черная принцесса. Ты красива такая как есть, не нужно ничего специально делать. Не нужно распрямлять волосы, позволь им свободно расти». После многих лет еженедельных мучений с горячим гребнем я убрала его подальше. Боб рассказывал, какие мы, черные, замечательные и как далеко мы продвинулись в понимании себя благодаря Маркусу Гарви. Тетушка тоже уважала Гарви, даже подарила мне книгу о нем, так что я уже знала про репатриацию и про историю компании «Черная Звезда», да и сама задумывалась о многом. И конечно, не забывала ни на минуту о своей черной коже — с малых лет мне не давало забыть об этом мое презрительное детское прозвище.

Но когда я перестала распрямлять волосы, тетушка начала беспокоиться: «Боже, Рита, должно быть, курит эту проклятую траву, которая лишает ума и доводит до тюрьмы!» И конечно же, она обвиняла в этом Боба, потому что я действительно стала понемногу покуривать, хотя и скрывала это от нее — и думала, что успешно. Когда я курила у себя в комнате, я распыляла в воздухе детскую присыпку, чтобы отбить запах. Трава мне нравилась тем, что от нее я чувствовала себя спокойной и задумчивой. Если кого и можно было бы винить в моем интересе, так это отца (хотя я не собираюсь никого обвинять, никаких жалоб у меня нет). Папа уже много лет был вдали от Ямайки, когда я начала курить, но я помнила, что иногда он выходил на улицу и потом от него приятно пахло — что ужасно раздражало тетушку, до такой степени, что она начинала гнать его из дома. Так что Боб здесь ни при чем!

Когда Боб за мной ухаживал, мы часто разговаривали о том, что можно и что нельзя есть. В то время, как и большинство жителей Тренчтауна, я ела свинину. Она всегда была доступна людям с малым достатком и составляла важную часть нашего рациона. Мы ели даже свиные копыта и хвосты, тушили их с фасолью или рисом — это было наше любимое блюдо. Когда Боб объяснил мне, что, по убеждениям растафари, свинину есть нельзя, я решила, что он шутит. Я сказала:

— Ты что, издеваешься? Самое вкусное мясо, я на нем выросла.

Но потом я выслушала его объяснения из Ветхого Завета и подумала, что, может быть, какая-то правда в этом скрыта. Но все равно, как можно не есть чего-то, когда нет денег на другую еду? Без денег мне приходилось есть то, чем тетушка меня кормит, и я не хотела, чтобы она заметила перемены в моих вкусах. Тетушку преследовали давние страхи, что хулиганы Тренчтауна начнут на меня дурно влиять.

Но стычка была неизбежна. Боб теперь все чаще заходил к нам, чтобы забрать меня в студию. Однажды тетушка сварила амарант с треской, в это блюдо традиционно добавляют свинину. Я пришла на кухню и сказала как можно спокойнее:

— Тетушка, я сегодня не буду амарант, потому что в нем свинина.

Тут она как с цепи сорвалась! Кинулась всем об этом рассказывать — кричала через забор нашей соседке мамаше Розе:

— Представляешь, Рита мне только что сказала, она не будет обедать, потому что в еде свинина!

Мамаша Роза отвечала:

— Я тебе говорила, что этот мальчишка… — И они начали вешать всех собак на «Робби и его растаманскую дурь».