Со взведенным курком

Понемногу стало одолевать беспокойство: а вдруг в организации провал? Вдруг все, с кем я связан, попали в руки охранки или вынуждены испариться из Киева? При этих мыслях мне делалось тошно. Один в незнакомом городе, без денег, без явок…

Настал четвертый день моего гостеванья в лавре. Обед. Захожу в столовую. На длинных дощатых столах, как обычно, дымятся миски с постными щами, возле мисок — деревянные ложки. Вдоль столов — скамьи. Перешагиваю через скамью, чтобы занять место — и вдруг:

— Петрусь!

Оборачиваюсь и, к своему восторгу, вижу Володю Алексеева и Люду Емельянову.

— Ты цел, Петрусь! Прямо-таки «в огне не тонешь, в воде не горишь»!

— Ну, если б я в огне не тонул, а…

— Тьфу, чертушка! — Володя потряс меня за плечи. — Тебя увидел, даже поговорку перековеркал!

Мы отошли в сторонку, подальше от любопытных. Мне уже расхотелось есть.

— Ты что, в одном пиджачишке? — спросил Володя уже серьезно. — Да-а, в таком виде выйти никак невозможно… Вот что, Людмила, ты побудь с ним здесь, только никуда не уходите, а то потом вас не разыщешь, а я сбегаю, куплю этому босяку пальто и шапку.

Володя скоро вернулся, и я расстался со спасительной обителью.

Дня через три, наконец, появился «Петрович». Но моих попутчиков все еще не было. И решили — подальше от греха! — отправить за границу покуда меня одного. «Петрович» вручил мне зашифрованные явки и адреса.

Мой путь лежал через Дубно и Кременец, оттуда — в пограничное село, потом — нелегальный бросок через кордон, и там с первой австрийской станции Броды поездом во Львов.

«Петрович» предупредил меня, что для переброски людей и транспортов через границу партия вынуждена обращаться к услугам профессионалов-контрабандистов.

— Но с этой публикой держи ухо востро. На всякий случай выдавай себя лучше за дезертира. На святой Руси беглого царского солдата испокон века жалеют.

С этим напутствием я и отправился в свою первую заграничную командировку.

В Кременец я прибыл без приключений. Нашел Чайную улицу и двухэтажный дом, над которым золотом сияла вывеска: «Большой Гранд-отель». В этом довольно грязном постоялом дворе я снял номер и заночевал.

Утром я спустился в «гостиную», уселся за столик, на котором валялись старые журналы, и, как мне было указано, принялся ждать газетчика. Вот и он… Но что такое?! «Петрович» говорил о старичке еврее, а это молодой парень, и к тому же русский. Может, здесь что-нибудь стряслось и этот газетчик заменил прежнего? Или газетчиков тут двое?

Заговорить ли с ним? Сказать ли пароль? Нет, нельзя.

До самого обеда я сидел как на иголках, делая вид, что с интересом просматриваю «Живописное обозрение» и «Ниву» «времен очаковских и покоренья Крыма». Двери гостиницы то и дело хлопали, входили и выходили какие-го люди, некоторые с любопытством косились на меня. Я нервничал, мне уже начинали мерещиться шпики.

Наконец дверь еще раз хлопнула, и в комнате появился человек с кипой газет под мышкой. Ура! Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять: тот самый! Маленький, сухонький, сутуловатый старичок, кряхтя, свалил свою ношу на стол перед моим носом и сказал, глядя куда-то в сторону и потирая поясницу:

— Дзень добжий, пане. Ох, заныли мои стары кости!..

На старике был потерявший всякий цвет картуз, потертое мешковатое пальто и глубокие резиновые калоши. Все так же охая, он принялся разбирать газеты, что-то певуче бормоча себе под нос.

— Послушайте, господин, — пожалуй, я произнес это чересчур весело, — когда здесь получат сегодняшние «Московские ведомости»?

Не бросая своего дела, старичок вскинул на меня хоть и выцветшие, но остренькие глазки, словно два буравчика.

— А что пану так интересно в «Московских ведомостях»?

Ответ верный!

— Там должно быть объявление насчет одной службы…

— Так вам-таки да придется любоваться нашим местечком цилый тиждень…

Все в порядке!

Старик собрал оставшиеся газеты, оглянулся вокруг и, понизив голос, назвал мне улицу.

— Нехай пан приходит туда через два часа. Я там пана встречу.

И, прихрамывая, охая, растирая поясницу, старичок удалился.

Кременец являл в те времена типичный образец заштатного городишка Юго-Западного края. Основной его приметой была неописуемая грязь. И кривые улочки, где ютились жалкие хибарки еврейской и украинской бедноты, и улицы посолиднее, застроенные ладными домами местной «знати», знали одно-единственное «дорожное покрытие» — вязкую, непролазную черноземную хлябь.

Городок раскинулся на склоне холма; и казалось, будто весь он со всеми своими улочками и переулками, с домишками и развалинами старой крепости, с корчмами и церковью, костелом и синагогой медленно сползает вниз по толстому слою густой, жирной грязи.

С трудом вытаскивая ноги из этого месива, шел я к условленному месту. Нет-нет да и тревожили опасения: еще попадешь здесь в какую-нибудь ловушку! Того и гляди засосет это аховое местечко. Вот и указанный мне перекресток с распятием. Пока было все без обмана. На углу стоял давешний газетчик с невысоким, очень коренастым мужчиной в кожушке.

— Вот и пан пришел. Будьте знакомы, пане. О це и е той Грицько.

«Той Грицько» весело улыбался, скаля из-под усов крепкие желтые зубы.

Мы условились, что вечером попоздней я постучу в крайнюю хату по правой руке на той улице, что идет на запад, в сторону границы. Мне отопрут, и я дождусь там Грицька. Он подъедет на волах или конях и увезет меня в пограничное село, а оттуда переправит за кордон. До вечера же я побуду, на квартире у газетчика. На том мы с Грицьком и распрощались.

По наивности я полагал, что нервотрепка теперь позади, дело мое в шляпе. Чудак!

Как ни старался я держаться этаким бывалым парнем, тертая пограничная публика мигом раскусила, что я новичок. Делая таинственный вид, пугая опасностью, меня весь день водили с одной «надежной» квартиры на другую. В одном месте старик передал меня с рук на руки молодому человеку примерно моих лет, одетому с некоторой претензией на щегольство, а сам исчез.

— Яков, — представился молодой человек. — Но можете звать меня просто Яшей. — И ни с того ни с сего сообщил мне, что он анархист, намекнул, что имел самое непосредственное касательство к недавней киевской перестрелке с полицией, а потом заявил, что немедленно переведет меня на новую квартиру, так как и здесь — он имеет точные сведения! — небезопасно. Доро́гой «анархист» продолжал живописать свои «революционные подвиги», а потом вдруг посочувствовал: — Вы подумайте, в какое положение вы попали. Надо ж, чтоб так не везло! И народ тут такой ненадежный… Ну, да ничего! — бодро воскликнул он. — Ваше счастье, что попали на меня. Я вас выручу.

До меня давно уже дошло, что все эти ходы и разговоры имеют совершенно определенную цель: набить себе цену и содрать с меня побольше. Но сделал вид, что ничегошеньки не понимаю. Частенько для подпольщика самое лучшее притвориться простачком.

Последнее убежище было на самой окраине. Когда мы со всякими предосторожностями туда пришли, уже смеркалось. В доме не было никого, кроме нас.

— Ну вот, теперь все в полном ажуре, — удовлетворенно потер руки «анархист». — Скоро сюда придет и Грицько. А пока давайте рассчитаемся.

— Ну что вы, — возразил я, все еще разыгрывая простодушного паренька. — Придет Грицько, тогда и рассчитаемся.

«Анархист» не настаивал. Он вдруг встал в позу и произнес высокопарную речь о партии анархистов, которая одна только «может дать истинную свободу, ибо свобода без денег — мираж». Закончил он свой монолог вполне конкретным деловым предложением:

— Записывайтесь к нам. Мы сразу грохнем одно шикарное дельце.

Ответить на это лестное предложение я не успел: вошел Грицько. Борец за «свободу с деньгами» круто переменил тему и снова взял быка за рога. Разгорелся упорный торг. С меня запросили шестьдесят рублей — ровно вчетверо больше максимума, названного «Петровичем». Я наотрез отказался платить такую сумасшедшую цену.