Людвиг Бёрне. Его жизнь и литературная деятельность

Решение это, конечно, пришло не вдруг. Несмотря на успехи его первых литературных произведений, мысль о том, чтобы совершенно посвятить себя публицистике, долго не приходила Бёрне в голову. Еще в 1815 году известный издатель Котта, стяжавший себе славу покровительством молодым талантам, предложил ему сотрудничество в двух принадлежавших ему периодических изданиях. Но Бёрне был еще так робок и неуверен в себе, что отклонил это лестное предложение. Его нерешительность усиливалась и вследствие той добросовестности, с какой он работал, и отсутствия писательской рутины, которую, впрочем, он не приобрел и впоследствии. Бёрне, в сущности, писал очень легко и свободно, – но у него была привычка не садиться за работу до тех пор, пока сюжет и форма окончательно не выяснялись и укладывались в его голове, так что потом ему уже не приходилось ни изменять, ни исправлять написанного. При этом он был очень разборчив в выражениях – какой-нибудь недающийся образ мог надолго задержать окончание работы. Честолюбие, жажда известности, так часто вдохновляющие писателя и увеличивающие его производительность, были ему совершенно чужды, еще менее могли повлиять на него какие-нибудь материальные соображения. Таким образом, прошло несколько лет, прежде чем ход событий, все больнее затрагивавших лучшие струны его сердца, и возрастающее сознание собственных сил вывели его на настоящую дорогу, вполне соответствовавшую его истинному призванию. Бёрне уже достиг 33-летнего возраста. В тяжелой школе событий, последовавших за победами 1815 года, его политические взгляды вполне созрели. Его слог, на котором в первых работах еще заметно влияние его тогдашних любимых писателей – Иоганна Мюллера и Вольтера, – теперь, под влиянием чтения родственного ему по духу Жан-Поля, выработался окончательно и почти достигал уже той виртуозности, которою не могли не восхищаться даже политические и литературные противники автора «Парижских писем». В небольших анонимных статьях, печатавшихся во франкфуртском журнале, он постепенно выработал способность говорить об известных вещах правду таким образом, что она была ясна для всякого, несмотря на стилистическую маскировку. Словом, Бёрне созрел окончательно, и когда в 1818 году он разослал объявление о предпринятом им издании нового журнала, то в этом объявлении сразу можно было угадать руку не новичка в журнальном деле, а опытного мастера, вполне сознающего взятую на себя задачу и имеющего все данные, чтобы успешно бороться за ее осуществление.

Но прежде чем привести свой план в исполнение, Бёрне сделал шаг, который казался ему необходимым для успеха его дальнейшей деятельности: 5 июня 1818 года он перешел в лютеранство, причем оставил свою еврейскую фамилию и с тех пор стал называться Карл Людвиг Бёрне. Имя Карл перешло к нему от крестного отца, что же касается происхождения его новой фамилии, то оно остается невыясненным, так как собственное объяснение Бёрне, называющего в одном из «Парижских писем» родоначальником своего семейства «великого Бёра» (откуда и Bör-né), конечно, следует считать лишь юмористической выходкой.

После всего, что мы говорили о воспитании и ходе развития будущего писателя, превращение еврея Баруха в христианина Бёрне вряд ли покажется кому-нибудь очень странным. Бёрне, как мы видели, еще в детстве был чужд еврейству, его религии, нравам и обычаям. С тех пор как он, уже с 14-летнего возраста, очутился на свободе, живя то в доме христиан, как у Гецеля или Рейля, то в кругу единоверцев, совершенно порвавших с еврейскими традициями, как Генриетта Герц (впоследствии принявшая также христианство), это отчуждение, конечно, должно было еще усилиться. Если он до конца своей жизни не переставал пламенно бороться словом за эмансипацию своих соплеменников, то ничуть не вследствие особого расположения к ним. «Я люблю не еврея и не христианина, – говорил он, – я люблю их только потому, что они – люди и рождены для свободы. Свобода – душа моего пера, пока оно не притупится или не парализуется моя рука». Сами по себе, с их тогдашним направлением, евреи были ему даже прямо антипатичны – в большинстве случаев он видел в них только людей денег и чисел. Правда, он не был и верующим христианином в узком значении этого слова. Насколько можно судить по его письмам, Бёрне обладал искренним и глубоким религиозным чувством, которое не могло замкнуться в узкие рамки той или другой вероисповедной формы. Лютеранство, однако, казалось ему тогда менее стеснительным, и если он впоследствии выразился однажды, что ему жаль тех 5 луидоров, которые пришлось дать пастору за крещение, то это еще не значит, что он продолжал в душе оставаться евреем. Но главная причина, побудившая его к этому шагу, была, как мы сказали, чисто политическая. Он понимал, что его еврейство будет только помехой на избранном им пути, что за ним как евреем будут отрицать право принимать участие в судьбе Германии. По словам Гуцкова, «Бёрне хотел выйти из того одностороннего положения, в котором он находился в отношении к своим единоверцам, и получить возможность стать на такую вышину, с которой он мог бы с одинаковой зоркостью обозревать все интересы Германии. Для этого надо было прежде всего уничтожить возражение, что он как еврей не имеет права участвовать в этих интересах…»

Насколько подобные соображения были верны, насколько Бёрне своим крещением действительно достиг предполагаемой цели – это другое дело. Для таких «патриотов», которые полагали, что искренне интересоваться судьбами немцев, искренне любить свою немецкую родину могут только люди с голубыми глазами и белокурыми волосами, ведущие свое происхождение от какого-нибудь мифического Херуска, Хатта или Гермундула, – в глазах подобных патриотов факт крещения Бёрне, конечно, не мог смыть его еврейского происхождения. Эти люди и впоследствии не забывали о его предках, и всякий раз, когда они чувствовали, что доводами логики им не убедить немецкого читателя в неправоте писателя, так горячо отстаивавшего его интересы, всякий раз, когда, по выражению Бёрне, его противники видели, что они могут разбиться о Бёрне и потерпеть умственное кораблекрушение, они хватались за Баруха как за спасительный якорь. С этой точки зрения 5 луидоров, уплаченных пастору, были, конечно, потрачены напрасно. Но как бы мы ни смотрели на перемену религии, не вызванную искренним религиозным убеждением, заподозрить Бёрне в том, что он руководился какими-нибудь своекорыстными замыслами, желанием приобрести возможность изменить свое общественное положение, как объясняли враги его переход в христианство, – на это мы не имеем никакого права. Все поведение Бёрне до этого шага и вся дальнейшая его общественная деятельность служат лучшим опровержением подобных нелепых обвинений. Крещение Бёрне долго оставалось неизвестным не только его родителям, но даже близким знакомым, и обнаружилось только случайно, по поводу одного судебного процесса, в котором он был замешан. Как мало Бёрне был способен извлекать выгоды из своего перехода в христианство, видно уже из того, что, когда примерно в это же время франкфуртское общество любителей чтения отказало ему в его просьбе пользоваться газетами и журналами из читальной общества на том основании, что по уставу лица иудейского вероисповедания не принимаются в члены, Бёрне, бывший тогда уже христианином, не рассеял их заблуждения. Он был слишком возмущен подобною узостью взглядов, и хотя получение многочисленных газет и журналов, выписываемых обществом, было для него как журналиста очень важно, тем не менее он скрыл свой переход в христианскую религию.