В лабиринтах смертельного риска

Я иду к Люсе.

В тупике

— Где ты пропадаешь? Я так беспокоилась! — Люся встревожена моим долгим отсутствием. — Сегодня я в первый раз провела урок немецкого языка в школе. После работы зашла к тебе на биржу — но тебя уже не было. — Она протирает полотенцем тарелку, искоса поглядывает на меня.

— Уходил по поручению Шварца, потом снова вернулся.

— Когда это было? Я была там в пять часов, и Шварц сказал, что еще в два часа ты ушел к врачу. — Лица ее я не вижу, но чувствую, что она волнуется.

— Не знаю, как он мог тебе так сказать, если сам в два часа послал меня к военному коменданту.

— А я так беспокоилась.

— С чего бы это? — говорю я как можно мягче.

— Не знаю, какое-то предчувствие… И черная кошка перебежала мне сегодня дорогу… Есть будешь?

— Нет.

Мы входим в свою комнату.

— Ты никого ни в чем не подозреваешь?

— А кого я должен подозревать?.. И в чем? О ком ты? — отвечаю вопросом на вопрос.

— Да нет, я так просто. — Люся села на кровать и вдруг заплакала.

— Мама спит? — Я обнимаю ее за плечи.

— Спит.

— И Клава спит?

— И Клава. — Она успокаивается.

— Ты от меня что-то скрываешь, — снова начинаю я.

— Это не я скрываю, а ты, — произносит она раздраженно. — Так поздно стал приходить домой. Вечером, когда ты где-то пропадаешь, мне кажется, что тебя схватили. Я прислушиваюсь к каждому шороху и почему-то думаю: «Вот идут и за мной…»

Скрывая волнение, закуриваю сигарету. Мы лежим на широкой тахте.

— Выкинь эти глупые мысли из головы.

— А я ничего не скрываю от тебя. — Люся нежно прижимается ко мне. — Откуда ты это взял?

— Вот и хорошо, — отвечаю я, подумав, что о своей связи с Кривцовым она умолчала. — Остерегайся лишних разговоров.

— Остерегаюсь… Мне всегда так не хватало тебя. — Она ласково гладит меня… — С кем это ты пил самогон?..

«Надо еще составить фальшивые документы об инвалидности на здоровых людей, которых готовят к угону в Германию», — мелькнуло в сознании, и я забылся тревожным сном…

Мне снился Днепр, лодка… Я куда-то все плыл и плыл… Слышалась где-то немецкая речь… Снилась тюрьма…

Когда я проснулся, меня охватило тревожное предчувствие неотвратимой беды.

Прошло два дня, полных тревог и раздумий.

На бирже все благополучно. Я не чувствую, что Густав Шварц в чем-то меня подозревает. Он приказывает. Я выполняю.

И вдруг пропал Хромов. Обыска у хозяйки не производили, и за ее домом слежки как будто не было. Значит, его взяли где-нибудь на улице. Жив ли он? Где находится? Ничего этого я не знаю. Как в воду канул подпольщик, конспиратор, строгий наставник и верный товарищ.

Нить оборвалась.

Вторым в нашем звене был Науменко.

Обычно он присылал связного, через которого я передавал бланки-документы с печатью и подписью военного коменданта. Эти «аусвайсы» выручали военнопленных, бежавших из фашистских лагерей. Тот же связной передавал мне фамилии тех, кого следует вычеркнуть из списков, поступающих на биржу. Это списки с фамилиями рабочих, которых немцы регистрировали, как «не явившихся на работу без уважительных причин». Подпольный центр нуждался в помощи своих членов, поэтому люди отправлялись выполнять задания, выходили за черту города и часто по нескольку дней отсутствовали. Чтобы скрыть от немцев истинное положение дел, я вычеркивал из списков нужные фамилии из числа неявившихся, и благодаря этому полицаи лишались возможности их искать по домашним адресам.

И сейчас, на мою беду, связной от Науменко в назначенный им срок тоже не появился. Я был в полном неведении. По условиям конспирации адреса его я не имел. Фотография у Кривцова изобличает меня. Интуитивно чувствую приближение беды. Это бывает у людей, работающих в экстремальных условиях. Инстинкт самосохранения заставляет принять единственно правильное решение — сорваться и уйти с концами — и как можно скорее.

Третий блок

Наступило утро моего ухода из Люсиного дома.

Люся в своем сиреневом платьице собралась идти в школу, где преподавала немецкий язык. Она долго прилаживала косынку, словно оттягивала минуту прощанья, о котором вовсе не догадывалась. Наши взгляды встретились в зеркале, висевшем в передней…

И вот я в кабинете Шварца.

— Zur Stelle! [9] — рапортую я.

— Ist gut! [10] — отвечает Шварц, копаясь в каких-то бумагах. Он передает мне несколько листков. Это списки рабочих, которые вчера не явились на работу. Приказывает проверить, находятся ли они сегодня на своих местах. Если снова кто-нибудь отсутствует, следует немедленно послать полицая по их адресам и привести их к Шварцу. — Я разберусь, — говорит он. — Саботажникам и дезертирам место в лагерях, а не на свободе!

— Jawohl! Ihr Befehl wird ausgefuhrt! [11] — отвечаю я.

Шварц берется за телефонную трубку, я ухожу.

В моем кабинете спиной ко мне сидит теперь машинистка, она что-то печатает.

— Доброе утро, Лора!

— Доброе утро!

Знакомлюсь со списками, читаю протоколы следствия по одному делу, связанному с «саботажем» — порчей станков, звоню на заводы…

С трудом досиживаю до конца рабочего дня.

Уходя с работы, вернее оставляя ее навсегда, я кладу в ящик письменного стола серебряный портсигар, купленный на рынке, и бутылку французского коньяка, которую Шварц вручил мне в субботний день за мое «хорошее знание немецкого языка», со словами: «Вот мой подарок!» Пусть, обнаружив все это, он подольше сомневается в том, что я исчез навсегда…

Выхожу на улицу и мысленно взвешиваю все «за» и «против». Мой арест, конечно, поставил бы под удар семью Люси, но есть и другая сторона дела. Что подумают немцы, если я исчезну? Возможно, допросят Люсю. Но что она может сказать? Ровным счетом ничего. Она и на самом деле ничего не знает о моей подпольной работе, и к тому же ей как фольксдойч немцы должны поверить. А Кривцов? Он тоже Люсю не предаст — это не в его интересах…

На окраине города, у реки, я пробрался к домику знакомого старика рыбака, где накануне оставил свой гражданский костюм.

Хозяин ждал меня у крыльца. Я быстро переоделся, запихнул немецкую форму в мешок и попросил зарыть ее поглубже.

— Сделаем! — спокойно сказал он.

Передавая ему пакет, я сказал:

— А это — документы, имеющие интерес для советского командования. Когда вернется наша армия, передайте кому следует. Я вам доверяю. Здесь данные на отдельных лиц из здешней военной комендатуры, биржи труда и их прислужников. (Документы я подписал кличкой «Сыч».)

— Передам. Как же не передать, сынок. Раз надо, так надо, — и ушел с моим пакетом, завернутым в немецкую газету, в сарай.

Потом мы беседовали у него в доме. Жил он один. Жена умерла. Двое сыновей на фронте.

С наступлением темноты я сел в лодку-плоскодонку (старик специально вытащил ее для меня со дна реки на берег), вставил уключины, попробовал весла…

Я решил перебраться на противоположную сторону Днепра и идти к Харькову, где-то там шли бои…

Только отчалил — ветер донес немецкую речь. Слышу смех. Замираю. Из-за тучки выглянула луна, она-то меня и подвела. Двое патрульных остановились на берегу.

— Komm her! [12] — крикнул один. Они подошли ближе. В руках тускло поблескивают черные автоматы. Делать нечего, причалил, молчу. Говорить по-немецки не решаюсь. Примут за еврея — расстреляют. Документы я уже уничтожил — и зря, ночной пропуск мне бы сейчас пригодился… Но на лодку надо иметь специальное разрешение, это мне известно. Сказать, что хотел ловить рыбу — так у меня — ни сети, ни удочки.