Жак де Моле

После смерти своей супруги, королевы Жанны, Филипп полюбил проводить время в кругу близких. За столом в такие часы всегда царило согласие. Одно блюдо сменялось другим в соответствии с этикетом. После ужина наступали минуты задушевных разговоров. Все затихало во дворце, лишь слышно было, как время от времени потрескивают дрова в камине. Филипп наслаждался воцарявшимся покоем, глядя на огонь и на искры, взлетающие после каждого резкого щелчка в воздух и падающие на каменные плиты рядом. Король любил смотреть на огонь. Прекрасно осознавая, насколько душа его отягощена грехами, Филипп словно пытался представить себе то пламя, которое, скорее всего, ждало его после смерти.

В короле, как и во многих людях его эпохи, словно боролись два человека: один из них был подчеркнуто религиозен, а другой изо всех сил сопротивлялся этим узам, сковывающим его свободу.

Будучи, может быть, самым большим грешником своей эпохи, человеком, поднявшим руку на самого папу, Филипп Красивый отличался при этом необычайной набожностью. Четыре дня в неделю он постился и сидел только на воде и хлебе. Любил раздавать милостыню и служить заупокойные мессы по каждому своему подданному, скончавшемуся либо своей смертью, либо от руки палача по приказу самого Филиппа. Все помнили, как в разгар одной из битв с англичанами король Франции вдруг покинул поле чести, чтобы отстоять мессу в соседней церкви. Люди гибли, проливали кровь, а монарх так и застыл, погруженный в свой бревиа-рий. Свита, которая ожидала его, не слезая с коней, начала заметно волноваться. Время для молитвы было выбрано крайне неудачно. Бой продолжался, и англичане в любую минуту могли предпринять контратаку и захватить короля, находящегося в молитвенном экстазе. Наконец решили послать одного из сенешалей, чтобы тот предупредил Филиппа о подстерегающей его опасности. Но Филипп спокойно продолжал читать «Pater Nos-ter», не обращая внимания на нетерпение свиты и посланника.

Огонь в камине ясно осветил сейчас французскому королю все перспективы его загробной жизни, и ему понравилось это чувство неизбежности страданий и расплаты. Оно давало ему ощущение законности. И в этой, и в другой жизни все должно быть расписано в соответствии со строжайшими правилами. Но какое неизъяснимое наслаждение испытывает душа, когда эти правила приходится нарушить. Какое, наверное, удовольствие испытал Скьярра Колонна, когда дал пощечину стареющему папе. Говоришь о смирении, так подставь другую щеку. Эта картина так ясно предстала пред взором короля, что он с силой сжал подлокотник своего дубового кресла, на котором была изображена могучая голова льва.

Наверное, нечто подобное испытывают и многие самобичующиеся, которые в слепом рвении засекают себя до смерти. Филипп, когда к городу подходили толпы флагеланствующих, всегда просил направить этих грешников мимо окон дворца, чтобы втайне насладиться видом изуродованных спин, плетей, разбрызгивающих кровь налево и направо, тел, бьющихся в конвульсиях. «Так, так, — шептал самому себе король в такие минуты. — Так, так. Получай, мерзкая плоть, получай свое, получай!»

В эти дни люди постились; все шли босиком — советники парламента так же, как и беднейшие горожане. Многие несли факелы и свечи. Среди участников процессии находились дети. Пешком, издалека, босиком приходили в Париж бедняки крестьяне. По обеим сторонам улицы стояли люди, взирая на идущих «с великим плачем, с великой скорбью, с великим благоговением».

Наблюдать за флагеланствующими Филипп стал после смерти своей милой Жанны. Покойная супруга давала ему столько наслаждения и радости, что не требовалось никаких других острых ощущений. В глубине души король Франции догадывался, почему он стал Великим Грешником. И дело здесь было не только в прямой выгоде, хотя и в ней тоже. Грех позволял заглушить то чувство тоски и уныния, которое разрывало его сердце на части после скоропостижной смерти любимой супруги. С одной стороны, будучи добрым христианином, Филипп понимал, что все в «руце Божией», что смерть милой Жанны надо воспринимать с радостью, потому что его супруга, этот ангел во плоти, могла попасть только на небо и никуда больше. И в этом случае необходимо смириться и вести праведный образ жизни, во всем подражая деду своему, Людовику Святому.

Но другая часть души Филиппа бунтовала против самого Бога. Да кто он такой, чтобы отнимать у короля Франции то, что принадлежит ему по праву? Почему во всем надо полагаться лишь на его волю, почему надо презирать этот суетный мир и жить лишь помыслами о том, что ждет нас за гробовой чертой? Если Богу не нравится этот мир, то сие не означает, что мир так уж плох на самом деле. Но как жарко полыхает огонь в камине, как весело трещат поленья, разбрасывая во все стороны снопы искр!

Голос монсеньора д'Эвро, родного брата короля, вернул Филиппа к реальности:

— Мы очень сильно рискуем, сир, возлюбленный брат мой. Денежная реформа, которую вы решили осуществить, разозлила чернь до крайней степени.

— Народ наш терпелив, снесет и это, — ответил король, продолжая смотреть на огонь.

Каждый из европейских монархов, чтобы пополнить казну, уменьшал реальный вес серебряных и золотых монет, которые чеканили при королевском дворе. В 1295–1306 годах Филипп несколько раз менял всю денежную систему, то изменяя соотношение между счетными единицами и реальными монетами, то чеканя новые монеты и уменьшая содержание драгоценных металлов. Так, серебряный турский грош, который должен был в 1303 году равняться (по стоимости) 9 денье, а при Людовике Святом стоил 12 денье или 1 су, в итоге стал стоить 2 су 2 денье. В мае 1295 года в королевском ордонансе разъяснялось, что король вынужден был выпустить такие деньги, «в которых, возможно, несколько не хватает веса, не тот состав сплава и не полностью соблюдаются прочие условия, которые обычно соблюдали наши предшественники».

Турский грош, в 1295 году стоивший 1 су, к 1305 году стал стоить 3 су. Поэтому в июне 1306 года король как ни в чем не бывало объявил, что возвращается к монетной системе Людовика Святого и что с 8 сентября ослабевший турский грош будет стоить столько, сколько ему полагается.

Одним — единственным ордонансом деньги королевства были обесценены на две трети.

Граф д'Эвро был личностью неординарной. Он обладал трезвым и ясным умом. Черты лица его отличались врожденным благородством и излучали ясный свет, присущий лишь людям духовно чистым. Король любил его общество и всегда обращался к графу, когда требовался совет в каком-нибудь сложном деле?

Ответ короля явно не понравился д'Эвро, и он погрузился в глубокое раздумье. Любой другой на его месте больше уже не касался бы больной темы. Но граф действительно был озабочен нуждами государства и судьбой короля, который, по его мнению, осуществлял достаточно рискованную политику.

— Брат мой, — вступил в разговор Шарль де Валуа, который все это время лишь молча наблюдал за двумя собеседниками, — вы, кажется, слегка взволнованы происходящим?

Если д'Эвро был самой добродетелью, то Шарль представлял собой полную его противоположность. Года на два моложе своего короля, среднего роста, он был человеком физически сильным и выносливым. Лицо его, хотя и отекшее, красное, хранило еще следы красоты. По Парижу ходили слухи о тех оргиях, которые устраивал брат короля в своих многочисленных резиденциях. Одеваться он любил с роскошью восточного принца, предпочитая всем тканям голубой велюр. Шарль считался законодателем моды того времени, и ему старались подражать все знатные вельможи двора. Так, высокий берет младшего Валуа украшали два больших рубина, а в левой мочке уха красовалась серьга, усыпанная дорогими алмазами. Волосы Шарля ниспадали на плечи, и кокетливая прядь украшала широкий лоб его.

Шарль втайне ненавидел графа д'Эвро, считая, что тот влияет на короля не самым лучшим образом. Монарх, по его мнению, не должен был позволять себе слабости. Изо всех сил Шарль старался, чтобы его царственный брат Филипп как можно быстрей забыл свою Жанну и перестал страдать по этому поводу. Нравилось принцу, как король обошелся с двумя папами, как сделал «ручным» понтифексом малоизвестного гасконца. Отныне ничто не может препятствовать королю. Его единственный враг — это он сам. И правильно сделал брат, что уменьшил вес золота и серебра монет. Пусть чернь страдает. Самим Богом так определено: чернь рождена для страдания и терпения. За гробом все равны. Так пусть уж здесь, в этом грешном мире, короли поживут так, как и положено помазанникам божьим, то есть в полной свободе своих решений, не оглядываясь назад и ни о чем не сожалея. Если Бог поставил королей над людьми, значит, он возвысил правителей, вырвал их из человеческого месива и указал путь к холодным и заснеженным вершинам истинной власти.