Шолохов

— А товарищу Ежову?

— Конечно, — сказал Гречухин. — У нас нет тайн от товарища Ежова.

Во взгляде Ежова, направленном на Гречухина, засветилась злоба. Он стал похож на страшного сказочного карлика.

Сталин улыбнулся чему-то, кивнул.

— Но, очевидно, у вас есть тайны от меня, — промолвил он. — Ведь я тоже всего лишь партийный руководитель, как и товарищ Двинский. Не так ли, товарищ Гречухин?

Челюсть Гречухина отвисла. Казалось, его сейчас хватит кондратий.

— Т-товарищ Сталин…

— Впрочем, можете не отвечать, — продолжал Сталин. — Я уже понял, что не вхожу в число облеченных вашим доверием людей. Товарищ Ежов! Почему вы берете такие странные подписки? Это не подписка, а запугивание людей.

— Мы таких подписок в аппарате НКВД не утверждали, — ответил Ежов, не глядя на ростовскую четверку. — Существует типовая подписка, о которой говорил товарищ Погорелов.

— Значит, эта подписка неправильная?

— Да, товарищ Сталин, неправильная.

— Я сколько раз говорил и предупреждал вас, товарищ Ежов, что избиваются лучшие люди, но вы ничего не делаете, чтобы прекратить это безобразие.

Ежов, которому Сталин говорил и такое, и прямо противоположное, молчал. Тут Молотов, видимо, имевший зуб на Шолохова еще с той поры, когда по его воле отдал вешенцам сотни тысяч пудов хлеба, предназначенных для продажи за границу, решил прийти на помощь Ежову.

— Мне непонятно, — сказал он, — почему вы, товарищ Погорелов, как чекист запаса ничего не сообщили об этой истории товарищу Ежову?

Погорелое хотел ответить, но Сталин его опередил:

— Что тебе тут, Молотов, непонятно? Человека запугали, взяли какую-то дикую подписку. Погорелов правильно делал, что никому не доверял. Встань ты на его место. Ты тоже никому бы не доверял. Погорелов действовал правильно. Есть предложение кончать. Все ясно. Вас много, — сказал он, обращаясь к Ежову и ростовчанам, — а Шолохов у нас один. Погорелов — честный человек, по глазам видно, честно говорил. А вот вы, товарищ Луговой, поступили неправильно. Звонил мне Двинский и сказал, что секретарь Вешенского райкома партии уехал в Москву и ничего не сказал ему. Это нехорошо, вы грубейшим образом нарушили партийную дисциплину. Вы должны были спросить разрешения у Двинского или в ЦК партии.

Луговой встал и сказал:

— Свою вину я признаю. Но тут был исключительный случай. Речь шла о жизни и смерти дорогого для меня человека. Только неожиданный наш отъезд спутал карты его врагов. В Москве его уже не могли тронуть, он был уже под вашей, товарищ Сталин, защитой.

Сталин повернулся к Михаилу:

— Напрасно вы, товарищ Шолохов, подумали, что мы поверили бы клеветникам.

Михаил заулыбался.

— Простите, товарищ Сталин, но в связи с этим мне вспомнился анекдот. Бежит заяц, встречает его волк и спрашивает: «Ты что бежишь?» Заяц отвечает: «Как — что бегу: ловят и подковывают!» Волк говорит: «Так ловят и подковывают не зайцев, а верблюдов». Заяц ему ответил: «Поймают, подкуют, тогда докажи, что ты не верблюд!»

Все расхохотались; Ежов и ростовчане — страшным смехом приговоренных к смерти людей. Пришло время их самих подковывать.

— Хороший анекдот, товарищ Шолохов, — сказал Сталин. — Но вы теперь не беспокойтесь, работайте спокойно, за вами большие долги, товарищ Шолохов. Все ждут от вас завершения «Тихого Дона» и «Поднятой целины». — Сталин подошел к Михаилу, остановился возле него, втянул носом воздух. — Говорят, Михаил Александрович, вы много пьете?

— От такой жизни запьешь, товарищ Сталин, — ответил Михаил, подперев кулаком плохо выбритую щеку.

Сталин снова посмеялся, потом сказал:

— Всё, товарищи! Вопрос ясен.

Все поднялись, но Шолохова и Погорелова Сталин задержал. Когда они остались одни, он спросил:

— Что вы еще можете добавить по этому делу, товарищи?

— Что нужно освободить людей, которые страдают по вине этих провокаторов, — сказал Михаил.

Иван поддержал его:

— Товарищ Сталин! В Новочеркасске исключили из партии и посадили до ста человек коммунистов, поэтому прошу вас дать указание разобраться с их делами.

Сталин не очень любил подобные разговоры. Он отвернулся от друзей, подошел к столу, взял лежащий на нем блокнот и что-то записал. Потом снова поднял усталые глаза на Шолохова и Погорелова.

— Это правильно — то, что вы сказали. Указание такое будет дано. Ваши действия, товарищ Погорелое, были правильными, и если у вас что случится в будущем, обращайтесь ко мне лично, телефон Поскребышева вы знаете. Поручаю вам, товарищ Погорелов, и в дальнейшем опекать товарища Шолохова. Он нужен партии, нужен народу. Завидую тому, какие у вас друзья, Михаил Александрович! У меня таких нет. Одни соратники и подчиненные. — Сталин помолчал, посмотрел на них и вдруг, понизив голос, сказал: — Хорошо, что вы не струсили, а то они бы вас запрятали и уничтожили. И вы правильно делаете, что не доверяете аппарату Ежова. В нем много случайных людей, особенно на местах. Все это тоже нуждается в проверке. Всего вам доброго! — Сталин крепко пожал им руки.

Ввалившись возбужденной толпой в гостиницу, где в вестибюле их ждал Василий Кудашов, друзья, едва войдя в номер, громко, во всю мочь глоток запели: «Эй, морозы, вы, морозы лютые!»

В этот вечер в «Национале» был настоящий пир, не чета вчерашней холостяцкой попойке. В ресторане иностранцы с испугом глядели на их стол, не понимая, как всего четыре человека создают столько шума. «Шолохов, Шолохов…» — шелестело по залу. Гуляли русские люди… Славили Сталина, который во всем разобрался. Обнимались, радовались, что костлявая обошла их на этот раз. Пили за освобождение друзей. Увы, многие из тех, за кого они пили — Каплеев, Слабченко, Шевченко, — были уже в могиле… В разгар застолья Погорелов, лицо которого блестело от пота, хотя в ресторанном зале было вовсе не жарко, вдруг встал и вышел. Хватились его среди веселья только минут через сорок. Кудашов бегал вокруг «Националя», пока не увидел Ивана сидящим на лавочке в сквере возле Большого театра. Глаза его были прикрыты.

— Ваня, это же безобразие! — воскликнул Кудашов. — Почему ты втихую ушел из гостиницы? Миша волнуется. Меня и Петра ругает на чем свет стоит: «Почему вы допустили, что Вани нет? Может быть, его уже схватили?» Пошли скорее назад.

В ресторане на Погорелова обрушился с упреками Михаил. Иван, беззащитно улыбаясь, сказал:

— Миша, за что ты меня ругаешь? После всего, что было сегодня, мне захотелось побыть одному. Я вдруг почувствовал, что могу заплакать. Но как я могу плакать на людях? Я ж орденоносец, ёшкин кот!

Михаил засмеялся, обнял Ивана, поцеловал.

23 ноября Сталин вызвал Ежова и сообщил, что за допущенные им грубые ошибки, а также гомосексуальные связи с использованием служебного положения он снят с поста наркома внутренних дел. За два дня до этого жена Ежова, Евгения Соломоновна, приняла большую дозу люминала и скончалась. Но Ежову, видно, это уже не помогло… 24 ноября он был назначен главой Наркомата водного транспорта, где в качестве заместителя его уже ждал старый приятель Евдокимов. В 1940 году они оба были расстреляны.

Сложили свои головы Ягода, Агранов, Меньшиков, Шацкий, Овчинников, Шарапов, Гречухин, Коган, Щавелев, Григорьев… Бесславно сгинули Авербах, Киршон, Гроссман-Рощин, Родов, Лелевич, Вардин, Тарасов-Родионов, Горбачев… Пало на них сотворенное ими великое беззаконие…

11 декабря 1939 года Михаил написал Сталину письмо:

«Дорогой т. Сталин!

24 мая 1936 г. я был у Вас на даче. Если помните, — Вы дали мне тогда бутылку коньяку. Жена отобрала ее у меня и твердо заявила: «Это — память, и пить нельзя!» Я потратил на уговоры уйму времени и красноречия. Я говорил, что бутылку могут случайно разбить, что содержимое ее со временем прокиснет, чего только не говорил! С отвратительным упрямством, присущим, вероятно, всем женщинам, — она твердила: «Нет! Нет и нет!» В конце концов я ее, жену, все же уломал: договорились распить эту бутылку, когда кончу «Тихий Дон».