Вера (Миссис Владимир Набоков)

Эта женщина поразила Рольф своей грацией, свежестью красоты, «присущей девчонке на веслах, волосами которой играет ветер». Вера красиво смотрелась в кресле. Но слово «покой» с обоими Набоковыми совершенно не вязалось. Рольф казалось, что она летает, точно теннисный мячик, между ними обоими, «так как они безумно влюблены друг в друга и я для них не более чем игрушка в их совместной игре в общение». Она отмечала, что супругов забавляла такая игра, в особенности если «мячик время от времени это замечал». При всем ее блестящем знании английского Рольф определенно утомляли эти напряженные тренировки. Казалось, оба Набоковы совершенно не желают взрослеть; не она первая подметила, что это свойство, скорее всего, присуще гениальным людям. «Их совокупная скорость подобна скорости молнии, удвоенной ощущением близости», — восхищалась она, подмечая их стремительные, уверенные жесты, мимолетный обмен нежностями: оба в унисон читают поэму Шенье; Владимир уточняет Верины уточнения анекдота, рассказанного Владимиром; Владимир на мгновение задерживает Верину руку в своей, когда та в кинотеатре протягивает ему конфету. Темы беседы тотчас забывались, но оставалось в памяти, как муж с женой перекидываются репликами со своих почтенных кресел времен Людовика XV через разделявший их квазиобюссоновский ковер. Триумфатору Набокову не позволялось почивать на лаврах. «Поэты не бывают безумны, все прочие — да», — заявил он однажды вечером. «А Колридж?» — мгновенно возразила ему своим мелодичным голосом Вера. Чем-то их манеры напоминали изысканный танец, от осуждения Сен-Жона Перса до сбрасывания остатков пищи с тарелок. (Приезд Рольф совпал с болезнью кухарки.) Пожалуй, Рольф как никому удалось описать супругов в действии. «Посреди разговора они спариваются, точно бабочки за каждым кустом, и отъединяются друг от друга настолько быстро, что замечаешь это не сразу», — писала Рольф в письме на родину ^[270]

. Вряд ли такое типично для почтенной супружеской пары зрелого возраста.

К концу визита Рольф осведомилась у хозяйки, знает ли та оперу «Женитьба Фигаро». С самого начала Верина манера говорить вызвала у шведки невольные аналогии; она обнаружила в Вере многое от терпеливицы графини, ее невозмутимость, практичность. Ей не была присуща жертвенность, скорее горечь постоянства, жаркий величественный вздох «Dove sono». Кое в чем Вера и впрямь руководила Владимиром. Когда она указала ему, какие из его романов легче всего экранизировать, Владимир сдался «с тихим стоном отчаяния, как мальчик, принужденный съесть ненавистную кашку, как беспомощный моллюск в раскрытых створках раковины». Но Рольф просто ошеломило, что такому человеку, как Владимир, требуется опека. (Что выяснилось из слов Веры, которая собиралась в марте в Милан послушать выступление Дмитрия, но: «оказалось, что полет в Милан, оттуда в Мантую, затем обратно в Милан и в Ниццу займет три дня — а на столько оставить В. я не могу».) Опека диктовалась не только практическими соображениями. 15 января в воскресенье Набоковы пригласили свою гостью в опустевший ресторан «Негреско» на чашку горячего шоколада. Работа у Владимира шла хорошо, и предыдущий день закончился для него плодотворно. Вера эффектно смотрелась в коричневом костюме с меховой накидкой, которая, как она сказала, была подарком мужа в честь «Лолиты». Втроем они отправились по набережной к отелю. По дороге встретили какого-то взъерошенного пожилого русского, который радостно обнял Владимира, задержав на несколько минут. После этого Владимир как-то скуксился. Оказалось, с этим человеком он сорок пять лет тому назад вместе учился в школе в Петербурге, и встреча очень расстроила его. Вера резко оборвала мужа: «Что за трагедия! Раз в месяц встретитесь». В среду по почте пришла верстка «Онегина»; Владимир запаниковал. «Как мне быть? — спрашивал он Веру, к тому времени с головой уйдя в сочинение поэмы для „Бледного огня“. — Может, все-таки лучше сначала докончить поэму, а потом взяться за верстку?» Но и чтобы верстка залеживалась, ему не хотелось. «Пиши поэму!» — скомандовала Вера и понесла в кухню поднос с чаем, а пока в гостиной Владимир предлагал Рольф понюхать листы верстки. От них приятно пахло типографской краской.

При не завершенной хозяином поэме Рольф старалась вести себя благоговейно-тихо, будто в доме маленький ребенок. (И интуиция не подвела ее: Вера давно считала эти поэтические строки живой душой книги.) К концу первой недели, после всех этих чаев, ужинов и кино, когда Вера показывала ей свои альбомы с газетными вырезками и стала посвящать в финансовые проблемы семьи, Владимир спросил, не желает ли Рольф послушать, что у него получается. Он с сожалением признавался, что ему хочется запутать повествование, а это трудно, потому что он по натуре своей привык изъясняться ясно и просто. Вера с Рольф уселись рядом на диване, и Владимир, сидя в кресле, читал им две первые песни из «Бледного огня», голос его нарастал, «как ликующие звуки церковного органа». «Ну как, впечатляет?» — спрашивал он, закончив. Ради этого он и писал. Его поэзия поглотила всех троих. Лицо Веры блестело от слез и капелек пота. После обсуждения прочитанного они втроем высыпали на улицу, Рольф с пением, Владимир с выкриком: «Что за восхитительный вечер, какой необыкновенно удивительный вечер!»

Пока Рольф больше всего нравилось, как Вера окликает мужа — «не повышая голоса, но как-то полно, тепло, проникновенно: „Володя!“», очень твердо произнося «л». При всей ее скрытности Вера этим возгласом полностью раскрывалась. Владимир на ее словесную ласку отзывался простым и вечным «Дорогая!». И становилось ясно, кто о ком заботится. Но в то же время от этой женщины можно было ждать любой неожиданности. В том январе Набоковы подыскивали себе машину; Вера питала слабость к марке «альфа-ромео». Однажды, когда они как-то вечером шли по набережной, внезапно Вера кинулась прочь, оставив сопровождавших ее обоих поэтов. Она устремилась через бульвар и через оживленное шоссе, чтоб поближе рассмотреть красный «альфа-ромео» на той стороне. Владимир чуть сознание не потерял от ужаса. Он побледнел, потом позеленел, глядя, как жена, пренебрегая светофором, перебегает улицу в обратном направлении. Как рассказывает Рольф, Вера вернулась «к нам на тротуар в великолепном настроении после своего рискованного побега, в маленьком черном костюме и туфлях на высоких каблуках, с наивным и веселым видом возникнув из несущегося мимо потока машин. Что-что, а привести в чувство своего мужа ей не составило труда». Рольф никогда и никого не видела в таком отчаянии, в каком запомнила Владимира в тот момент. Особенно выразительной в этой связи казалась ей тугая пачка стянутых резинкой, замусоленных карточек, где на верхней в верхнем правом углу было выведено «Посвящается Вере».

25 января Набоковы провожали Рольф в ее гостиницу, продолжив разговор о женщинах-писательницах и придумывая поочередно свои зачины к их книгам, причем так, чтобы их аллюзии были понятны гостье. Владимир вполне уважительно промурлыкал американский государственный гимн. На просьбу спеть со словами он сказал: «Это пусть Вера. Вера!» И Вера покорилась и исполнила «Звездно-полосатый флаг» для гостьи, натягивая в процессе перчатки. Набоков позволил Рольф выиграть у него в шахматы. Поздно ночью, вернувшись от Набоковых, Рольф писала домой: «Возможно, они были искренни. Не знаю». Трудно поверить, чтобы во время той поздней прогулки после одиннадцати вечера по пустынным зимним улицам Ниццы, переживая, что Кубрик снял постельную сцену Шарлотты с Гумбертом не по сценарию Набокова, а также то, что постоянной кухарки по-прежнему нет, и Набоков, находившийся во власти «Бледного огня», и Вера, озабоченная жалобой Дмитрия из Милана на больное горло, вели себя сколько-нибудь неестественно. Они сконцентрировали свое внимание на Рольф, вернее, на ее будущем и на прощание активно внушали ей всяческие советы. Ей с ее способностями незачем оставаться в стране, где так мало читателей. Постоянно подчеркивая, что у нее «талант», Набоковы уверяли, что его нельзя зарывать в землю. Настоятельно внушали отправиться осенью в Америку, обещая рекомендовать ее в Гарвард как личность незаурядную на факультет сравнительной литературы. Но едва узнали, что у Рольф лесбийские наклонности, открыто выразили свое неодобрение, настоятельно советуя прекратить подобную связь. Категорически утверждали, что проявляют такое внимание к молодым коллегам впервые. К тому же Владимир — Вера дважды повторила это — никогда и никому не подписывает свои книги, в чем отступил от правил неоднократно применительно к Рольф. Вне себя от счастья, уложив в чемодан произведения мастера с бесценным автографом и получив разрешение написать об этой встрече, 27 января Рольф покинула Ниццу.