Василий Шульгин

Как пишет Бьюкенен, Керенский сам говорил ему (в 1918 году), что знал о замыслах Корнилова (со слов самого же генерала!) установить военную диктатуру, то есть данная цель не была чужда премьер-министру ^[331].

Однако введение диктатуры и разгон Совета неизбежно устранили бы с политической сцены самого Керенского. Поэтому он мог оставаться на ней, балансируя между промышленниками, военными и Советом, что в конце концов должно было закончиться крахом его правления. Сказав Корнилову о поддержке, он в следующую минуту вострубил об угрозе для революции.

О начале Государственного совещания Шульгин вспоминал очень выборочно, ничего не сказав о разыгравшемся прямом столкновении Керенского и Корнилова. По его словам, Керенский произнес «трепетную» речь, которая напомнила сильные речи Столыпина:

«… Временное правительство призвало вас сюда, сыны свободной отныне нашей родины, для того, чтобы открыто и прямо сказать вам подлинную правду о том, что ждет вас и что переживает сейчас великая, но измученная и исстрадавшаяся родина наша. Мы призвали вас сюда, чтобы сказать эту правду всенародно в самом центре государства Российского, в городе Москве. Мы призвали вас для того, чтобы впредь никто не мог сказать, что он не знал, и незнанием своим оправдать свою деятельность, если она будет вести к дальнейшему развалу и к гибели свободного государства Российского» ^[332].

Кроме общих слов Керенский предупредил, что всякие попытки военного выступления против правительства провалятся, так как будут перекрыты железные дороги.

Английский посол упрощенно смотрел на взаимоотношения двух главных политических соперников: «Керенский же, у которого в последнее время несколько вскружилась голова и которого в насмешку прозвали „маленьким Наполеоном“, старался изо всех сил усвоить себе свою новую роль, принимая некоторые позы, излюбленные Наполеоном… Керенский и Корнилов, мне кажется, не очень любят друг друга, но наша главная гарантия заключается в том, что ни один из них, по крайней мере в настоящее время, не может обойтись без другого. Керенский не может рассчитывать на восстановление военной мощи без Корнилова, который представляет собой единственного человека, способного взять в руки армию. В то же время Корнилов не может обойтись без Керенского, который, несмотря на свою убывающую популярность, представляет собой человека, который с наилучшим успехом может говорить с массами и заставить их согласиться с энергичными мерами, которые должны быть проведены в тылу, если армии придется проделать четвертую зимнюю кампанию» ^[333].

В речи генерала Каледина прозвучало требование: «Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть немедленно и резко поставлен предел».

Поразительная сцена разыгралась в зале: члены Петроградского совета и «революционные» солдаты отказались встать и приветствовать главнокомандующего Корнилова. Корнилов, участию которого в совещании Керенский пытался воспрепятствовать, произнес страстную речь. При выходе Корнилова из Большого театра его осыпали цветами, юнкера и текинцы подняли его на плечи как триумфатора.

Советские историки обобщенно указывали, что «…в речах генерала Л. Г. Корнилова, генерала А. М. Каледина, П. Н. Милюкова, В. В. Шульгина и др. была сформулирована программа контрреволюции: ликвидация Советов, упразднение общественных организаций в армии, доведение войны до победного конца и т. д.».

Однако выступление нашего героя произвело сильное впечатление: «Из всех речей, произнесенных на Московском совещании, наибольшее на всех впечатление произвела речь Шульгина. Своим патриотическим чувством он сумел заразить даже всю враждебную ему часть аудитории. Говорил он медленно, слабым голосом, но в то время как речи других ораторов прерывались то справа, то слева, речь Шульгина точно всех заворожила. В зале стало совершенно тихо, и каждое слово его было отчетливо слышно на всех местах огромного театра. Даже большевики не могли освободиться от гипноза шульгинского красноречия» ^[334].

Командующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин оставил свое описание столкновений на Государственном совещании.

«Волнуется Шульгин (правый): „Я хочу, чтобы ваша власть (Временного правительства) была бы действительно сильной, действительно неограниченной. Я хочу этого, хотя знаю, что сильная власть очень легко переходит в деспотизм, который скорее обрушится на меня, чем на вас, друзей этой власти“…

Еще более яркое противоречие сказалось в области военной. Верховный главнокомандующий в сухой, но сильной речи нарисовал картину гибнущей армии, увлекающей за собою в пропасть страну, и изложил, в весьма сдержанных выражениях, сущность известной своей программы. Генерал Алексеев с неподдельной горечью рассказывал печальную историю прегрешений, страданий и доблести былой армии, „слабой в технике и сильной нравственным обликом и внутренней дисциплиной“. Как она дошла до „светлых дней революции“ и как потом в нее, „казавшуюся опасной для завоеваний революции, влили смертельный яд“. Донской атаман Каледин, представлявший 13 казачьих войск, не связанный официальным положением, говорил резко и отчетливо:

„Армия должна быть вне политики. Полное запрещение митингов и собраний с партийной борьбой и распрями. Все советы и комитеты должны быть упразднены. Декларация прав солдата должна быть пересмотрена. Дисциплина должна быть поднята в армии и в тылу. Дисциплинарные права начальников должны быть восстановлены. Вождям армии — полная мощь!“

…Что сделает правительство? Найдет ли оно в себе достаточно силы и смелости порвать оковы, наложенные большевиствующим советом?

Корнилов заявил твердо и дважды повторил: „Я ни одной минуты не сомневаюсь, что (мои) меры будут проведены безотлагательно“.

А если не будут, — борьба?

Он говорил еще: „Невозможно допустить, чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте последовали как результат Тарнопольского разгрома и потери Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги, и чтобы порядок на железных дорогах был восстановлен, ценою уступки противнику Молдавии и Бессарабии“» ^[335].

В дневнике Ариадны Тырковой передана тревожная атмосфера события.

«Государственное Совещание, 12 августа 1917.

Керенский сильно раздражен требованиями Корнилова.

Ведет дело тройка — Керенский, Некрасов и Терещенко…

У Керенского очень много личного против Корнилова и Савинкова. Он думает, что они под него подкапывают…

Красный стол, золото и красное. Огромная сцена. Волненья, знакомые лица. Ложи и ряды. Старики-общественники. Молодежь солдатская и рабочая. Сидят по организациям.

Фигура Керенского, похож на юношу, быстрота его жеста. Голос. За ним два адъютанта, налево социалисты, направо кадеты и Некрасов…

13 августа выступил Корнилов.

Корнилов. Тот, кого Керенский назвал вождь погибающей армии, последняя ставка поруганной России.

Последняя надежда — это офицеры.

Корнилов как вестник трагедии…

Затем выступил Чхеидзе.

Чхеидзе (все-таки похож на нетопыря. Может быть, бесы опять и опять вселяются в толпу).

Ни одного слова о своих ошибках. Все та же безответственная игра словами.

О предательстве большевиков ни слова.

(Кощунственно звучат слова об обороне из уст того, кто заставлял солдат сидеть, когда приветствуют их вождя.) (То есть генерала Корнилова. — С. Р.)

(Дикая овация при словах об удалении генералов-контрреволюционеров.)