Златая цепь времен

Китайское «нигде» удобно для свободных движений. В нем, как уж говорилось, нет богов с их человекоподобием и с затрудняющей свободу действий оградой этических нормативов, нет небесной тверди со всеобщим и равным правом на нее. С одной стороны, китайское «нигде» весьма заземлено. С другой — настолько отвлеченно, что человека не видать. Китайское «нигде» высоко национально и точно локализовано.

Говоря о древних славянах, сравнивая их «нигде» с китайским, я далек от качественных сопоставлений. Далек от мысли, что одно «хуже», другое «лучше». Такое было бы равносильно утверждению, что лицо человека одной нации — уродливо, а другой — красиво, или наоборот.

Не лучше, не хуже, не уродливо, не красиво, но — другое. Я считаю необходимейшим установить факт различия: только примирившись с ним, мы сможем понять отличившееся от нас и определить свое поведение по отношению к нему. Без страсти, но изучая… Sine Ire et studio (Tacit).

В китайском «нигде» вольно: Конфуцию, Шан Яну. И очень трудно мне. А им — трудно у меня.

И они, и я понимаем, оцениваем, через наши «нигде», которые складывались сотни тысяч лет и укоренялись, может быть даже биологически, наследственно. Отделиться от них так же нельзя, как нельзя вновь стать зверем.

*

Научное и техническое понятие — разность потенциалов — сформулировано недавно. Природа всегда пользовалась этой разностью. Так, потенциал трав должен превосходить потенциал травоядных, ибо часть трав должна достигнуть зрелости и дать семя для сохранения своего рода. Хищники, кормясь травоядными, служат гарантами трав. А потенциал текучих вод, способствующих созданию и восстановлению почв, используется всеми тремя.

Жизнь, в широком смысле, есть «работа», основанная, или вызванная, или обязанная разности потенциалов. Для уравнения потенциалов нужна плоская земля, под потухшим солнцем, с одинаковой повсюду температурой, неподвижная на своей оси.

Вся техника использует именно разности потенциалов. Первым сооружением в этой области была, вероятно, отводная от реки канава и мельничное колесо. За ними последовали плотины и первые катастрофы, вызванные прорывом плотин.

Человечество не пришлец на Земле. Внутренняя жизнь нации, ее «работа», не может не зависеть от разности потенциалов: в простейшем случае, и как пример, способности людей различны, и величина национального потенциала может зависеть от наиболее удачного применения способностей каждого, что, очевидно, связано с общественным устройством каждой нации.

Для отношений между нациями я не нахожу ни примеров, ни аналогий. Обмены в области наук, техники, культуры не дают мне аргументов. Конфликты сегодня, как и в древности, разрешаются силой.

Я принимаю разницу между нациями как непреложный исторический факт. И необходимость считаться с этой разницей — как приказ современной действительности.

Попытки морализовать, попытки сопоставлять нации в неравенстве худшего и лучшего кажутся мне одной из наибольших угроз для самого существования людей.

*

Мы знаем, что исторический период зависит от доисторического, как ствол дерева от корня, и что доисторический корень в сто раз превышал видимый исторический ствол.

Мы имеем право предполагать, что работа доисторических двадцати тысяч поколений была и труднейшей, и фундаментальной.

Доисторические поколения людей создали почву для человеческой истории, как первые одноклеточные и лишайники снабдили скалы перегноем и атмосферу — кислородом.

Судить о процессах, происходивших в «человеческих» корнях в течение сотен тысяч лет, мне не приходится. Но по результатам видно, что в разных местах земли они протекали своеобразно и самобытно. Иначе, как уже упоминалось выше, придется допустить каскады случайностей и чудес.

У разных ветвей человечества «нигде» сотворялось по-разному, по-разному же и населялось абстракциями. Против бессмысленности качественных оценок я уже предупреждал.

Однако развиваться исторически, то есть с перспективами хотя бы на сотню быстрых лет, не говоря уже о тысячах, нации могут, опираясь лишь на собственные национальные средства, свойства. Это единственная опора в любом национальном предприятии, касалось ли дело отстаивания самого физического существования племени в сто семей, поднимающегося к северу по мере отступления ледников, или войны, государственного устройства.

Движитель человеческой истории — сам человек. Он же, как я не раз упоминал, никак не случайный пришлец, а наследник. Он может сделать то-то и то-то, дополнить или изменить сделанное до него, но не по произволу чужой фантазии, а соразмерно себе. Построить же несоразмерное себе человек не может, при всей своей способности и тяге к широчайшим опытам. Отказавшийся от наследства может только ломать. Ломать, уничтожать себя самого, вместо того, чтоб продолжать, рвать, вместо того, чтоб развивать.

*

Многие художники стремились и мечтали выразить в искусстве душу своего народа, но длительность посмертного действия наградила лишь тех, кто создавал самопроизвольно, почти бессознательно. Такое искусство мы называем подлинным, хотя его образцы суть только копии с недостижимого идеала — кристалла народности, существующего только в национальном «нигде». Я сказал «бессознательно», так как искусство, казня смертью за рассудочные, расчетливые поделки, подчиняется автору, чьи убеждения органичны.

Поэтичные вдохновения Магомета, сплавив нищий быт аравийского бедуина с великолепием райских садов, бросили арабов на завоевание мира, как голодных на хлеб. Записанное после смерти презревшего грамоту пророка учение сохранило изначальную поэзию и силу. Но неизмеримым кажется расстояние между калифом Омаром и профессиональными охотниками на рабов, которые много столетий позорили имя араба в Африке. И что общего между Омаром и пошлыми себялюбцами эмирами, которые поделили Омарово наследство и подвели арабов под турецкое ярмо!

Философы, как художники, могут жить в своем национальном «нигде». Китайский философ Шан Ян обладал виденьем кристалла народности. Он тоже изобразил свой рай, но не поэтически, как Магомет, а строго рассудочно. Предложенные Шан Яном способы построения могущественной, богатой, — а значит, и счастливой, — Поднебесной (более 2300 лет тому назад) просты на вид, на словах. На деле же они так же трудно достижимы, как мечта поэта. Они трудно реализуются, они искажаются соприкосновением с реальным. Это план, проект, но также и опыт, испытание. А люди слабы, их постоянство непрочно, они устают даже тогда, когда намеченное к свершению соразмерно с их возможностями, выполнимо для их сил.

В этом причина непоследовательности последователей.

В высшей степени соблазнительно объяснять непоследовательность неверным толкованием начальной теории, организационными ошибками и тому подобным. Легко объяснять непоследовательность людскими слабостями, как я сделал выше, ибо история общества есть также и рассказ о непостоянстве и слабости людей.

Но история рассказывает и об извечной борьбе мысли с Хаосом. Человек хочет гармоничности, симметрии, в них — красота.

Невежество уродливо, я хочу знания. Я хочу все понять. Я хочу построить простое математическое уравнение, симметричность обеих частей которого вобрала бы в себя всю сложность мира. Это будет ключ, который откроет мне все двери. Простота ключа докажет его подлинность.

Я, Пифагор, сумел свести Природу к простому (для грека тех времен слово Космос обозначало красоту и порядок, исключающие Хаос).

Я, Птолемей, создал простую систему, которая объясняет все видимые людьми движения небесных тел.

Я, Коперник, отверг Птолемея из-за того, что нужно было бы слишком усложнить его систему, дабы вместить все накопленные наблюдения. Перестав быть простой, система Птолемея тем самым доказала ошибки своего автора. И я, Коперник, создал свою систему, простую, но которая вмещает все.