Дневники 1923-1925

То ли, что плохи были учителя и велика жажда к учению, и оттого казалось, что не у нас здесь, а где-то есть великие учителя, истинно Старшие; то ли, что хорошие люди вокруг меня веровали в науку, а, может быть, и потому, что после в жизни пришлось встречать замечательных ученых и художников, или это оттого, что больше самоучкой до всего доходил, но почтение к Старшим и готовность сделаться во всякую минуту учеником у меня до сих пор сохраняется и все больше и больше распространяется.

Прочитав прекрасную книгу, я думаю: вот я ее в день прочитал, а ведь, чтобы написать ее, он истратил всю жизнь! Выслушав весной первый зеленый шум у березы, я говорю: «Чтобы так прошуметь, ведь она полвека росла!» Ватага чаек летит плотно друг к другу над озером, первая упала на рыбу и промахнулась, вторая за ней упала, третья, четвертая, десятая схватила уклейку, и потом они все на ветер поставили крылья и плавают часами, не шевеля крылом, — есть чему поучиться у чаек! Я — ученик.

Моим учителям не нужно гонорара, они все учат бесплатно и даже, напротив, они же благодарят меня за внимание. Иногда мне кажется, что они заряжены, как электрическая туча, и множество носятся, чтобы куда бы только ни избыть свою силу, разрядиться во что бы ни стало куда-нибудь, хоть в печку! И вот тут я: ученик, внимательный, усердный, жаждущий, и все мне, как роса на траву…

Северный ветер. Прохладно. «И хорошо, — подумал я, — пусть немного постоит время, а то с часу на час должен произойти массовый вылет комаров, и тогда прекратится охота, леса сделаются почти недоступными». Мы шли берегом озера к Никитскому монастырю с Михаилом Ивановичем, рассказывавшим мне о Никите Столпнике.

— Насыпали вал Переславской крепости, — рассказывал Михаил Иванович, — а он, Никита, был подрядчиком и, значит, конечно, брал взятки, грабил здорово! Я всегда теперь говорю: «Взятки брать можно, только потом надо раскаяться». Представилось тому подрядчику однажды, будто в горшке у него со щами голова человеческая, руки, ноги, есть не захотелось. Пошел каяться в монастырь, а там не принимают: «Ты, — говорят, — три дня постой у ворот!» Когда прошло три дня, пошли монахи его звать — и нет его у ворот, где же он? Поглядели, а он тут рядом в болоте по пояс голый стоит, и над ним целый столб комаров, и весь он в крови. Комариный ли столб, как это бывает, или подражание южным монахам, только Никита с того часу захотел, чтобы самому в столп войти. Там на юге-то тепло, они там стояли на угловых башнях столбами, а у нас не простоишь зимой. Вот тогда Никита взял и «ископа себе столп». Да так и простоял всю жизнь столпом в колодце. Я теперь и говорю: «Взятки брать можно, только надо иметь в виду, чтобы потом войти в столп».

Мы вошли в монастырь, осмотрели выложенный теперь камнем колодец Никиты Столпника, потрогали пудовые вериги. Монаха, единственного уцелевшего здесь, Михаил Иванович спросил:

— Ходят?

— Похаживают, — ответил монах.

— Вериги надевают?

— Возлагают.

— А эти камни зачем?

— На голову. Помогает от всех болезней.

Выходя из монастыря, я спросил Михаила Ивановича об этом монахе, и он ответил:

— Блудник!

Отойдя немного от монастыря, мы вдруг почувствовали перемену погоды: ветер почти совсем прекратился, на озере волны улеглись, стало очень тепло.

— Тут где-то сохранилось и то болото, — сказал Михаил Иванович, — помните, где по пояс стоял Столпник.

Оглянувшись вокруг, мы вдруг увидели на солнце серый столб, как бы смерч, немного подальше был другой, там третий, четвертый, везде, куда только ни хватит глаз, — был такой серый столб.

Не сразу мы поняли, что такой был вылет комаров. А между серым столбом было небольшое болото.

— Вот оно! — сказал Михаил Иванович.

И мы, ученые люди, неверующие, — явление природы, перенесенное за 700 лет, — стояли, пораженные совпадением рассказа о Столпнике с явлением комаровских столбов. Не было ни одной старушки, чтобы перекрестить и комариные столпы, последний монах-блудник не ведет тоже, конечно, свою благочестивую летопись. Я отметил в своей записной книжечке: «Пятница. Мая в 6 часов вечера: массовый вылет комаров».

Вблизи Никитского монастыря, по всему крепостному валу древнего города Клещин, от которого больше ничего не осталось, рядом с Александровой горой, где в еще более древнее время совершались жертвоприношения язычников, мы отдыхали, любуясь видом совершенно тихого озера.

— Нет, — сказал Михаил Иванович, — я с юности был этим отравлен, я не только не верю, но у меня даже и волнения нет в душе по поводу этого.

— Но это, — сказал я, указав на озеро, — это, Михаил Иванович, и наука нам, и трава зеленая, и небо, ведь это настоящее.

— Да, — ответил он, весь просияв, — я это люблю, это настоящее.

На радости мы откупорили бутылку вина и подкрепились стаканом портвейна.

Много мне рассказывал Михаил Иванович о лесном чудесном крае, о древностях, о… Восхищенный рассказами, [чувством] любви этого человека к своей родине, я сказал:

— Сколько вы сделали, вы у нас такой в этом единственный человек.

Михаил Иванович ответил:

— Ну, ну… вот еще, это не я, это край: край-то какой!

11 Мая. Опять вышел день по-мешанный: менялся ветер, являлись тучи рыжие и тучи синие, одни проходили, другие проливались, и вдруг как ни в чем не бывало солнце вызывало нас: «А ну-ка выходите, посмотрите, что стало в лесу, пока тучи менялись».

И мы почти не узнавали знакомых лужаек и перелесков: так все, правда, изменилось в зеленой одежде. Развертывается коровий напар.

Совершенно стихло к ночи, озеро долго цвело после заката: было все ровно золотое и с обычными своими на золотом белыми полосами.

Лягушки-турлушки всюду начали свои ночные трели.

12 Мая. Тихое роскошно-росистое зеленое утро. Плещется в зеленом свете радостно-победный крик иволги.

Ездили по Трубежу в город за провизией. На обратном пути через озеро белая бабочка села к нам в лодку, видно, очень утомленная перелетом через все озеро. Мы ее взяли, подбросили, она взвилась высоко над водой и полетела к нашему южному берегу. Потом видели мы перелет еще одной, другой… Вероятно, дыхание южного ветра, сухой нагорной нашей стороны вызывало их на большое путешествие за 7–8 верст.

На озере были очень большие, штук до 100, стаи свиязей, при нашем приближении они свистели по-своему и с очень сильным хлопаньем крыльев поднимались и перелетали дальше. У берега носились стаи турухтанов.

До 12 часов дня озеро было стеклянно-тихое и на небе не было ни одного облака. И так это осталось все тихо на весь день, и вечер, и ночь.

13 Мая. В четыре утра будит иволга, не могу спать! Выхожу как есть, босой, в одной рубашке, ставить себе самовар на крыльце, и ничего, тепло. А ведь по-старому еще Апрель не совсем кончился! Я иду, не стесняясь своим костюмом: комары по утрам не летают и людей нет совершенно. Тоска своим кулаком сжала мне сердце, но внимание к радости жизни не утомилось, а только глубже. Я догадываюсь о причине тоски: кто-нибудь из хороших людей не добром поминает меня, и за что? За то, что я не показываюсь к ним, забыл, а я никого не забываю, но только не могу ходить в гости и как-то по-ихнему поддерживать связь. Я появляюсь, когда мне хочется, вдруг привлекло к себе, и вдруг исчезаю. Это их возмущает… Но нет, едва ли это причина тоски…

Нужно же помнить, что радость весны — это ежегодный свой праздник по своей той, единственной весне; каждый год, благодаря новой весне, я… глубже понимаю ту свою весну, и вот, когда доходит до последнего, до счастья рая, вдруг все обрывается: дальше я не понимаю праздника и что самое ужасное: множество родившихся планов жизни, нового дела исчезает, как дым. Вот, вероятно, потому я и с людьми так: схватив в себя в человеке его весеннее, я вдруг обрываю, когда дело доходит до лета, до рая, и в гости потом не хочу, связь не поддерживаю. Я так обманул множество людей, и они никогда меня не поймут, поминать будут худо…