Воспоминания пропащего человека

— А хоша бы насчет запрещенного? — (Это произносится, конечно, весьма пониженным тоном).

— Покажи, пожалуй…

— Вот-с, не угодно ли, самая что ни на есть запрещенная книжка — иностранная цензура никак не пропущает-с, — «Лe мемуар де жак казанова» [363], али хоша бы вот «Леконт дролятик» [364]… «Декамерон бокас» [365] тоже-с.

— Нет, брат, спасибо — этого ничего мне не надо.

— Не требуется?.. Очинно хорошо-с! Мы эфто уберем, значит… Может вам философское надо? Так вот-с: «Ла ви де жезю пар ернест ренан» [366] — самоновеющая книга и притом запрещенная… Али бы вот «Штоф унд крафт» [367]. Может статься, книгу Штрауса [368] желаете получить, или вообще что-нибудь Бюхнера. Малешотт [369]-с? С собою теперь не имеется, а если угодно — достать можем. Вот коли ежели Бокля [370] или Джона Стюарта Миля [371] — это с собою есть, налицо-с… А то вот тоже взгляньте: «Физиология брака, сочинение доктора Дебе» [372] — утешительная книга-с! В популярном изложении — большой запрос имеется… А ежели что вам насчет хороших переплетов нужно, так вот-с: «Лефам де библь» [373] и «Лефам де бальзак» [374] — как есть кипсек выходит, и ежели теперича на стол положить — отменно-с!

Выкладывая и развертывая, одно за другими, свои богатства и видя, что вам ничто не по нутру, он опять строит таинственную рожу, только уже не с клубнично-лукавым, а с осторожно-серьезным выражением:

— Может вам политическое?.. С собою не имеется, а достать — отчего ж? Случаем навертывается — значит можно, потому нашему брату всякое наклевывается: к нашему брату книга ровно как рыба в вершу плывет, — спешит он оговориться и как бы оправдаться. Впрочем, раза два крякнув после этого, опять вопрошает еще более пониженным тоном:

— Так как же-с, ваше-скородие, насчет политического, не требуется?

— Не требуется.

— Это как вам угодно… я только к слову… Так что же, ваше-скородие, в библиотечку-то? Допустите-с! — прибавляет он извозщицки-просительным голосом и с ужимкой.

— Да я продавать ничего не стану, — возражаете вы.

— Зачем продавать? Продавать не нужно, а может, собственно, поменяться пожелаете-с?

— И меняться не желаю.

— Это, конечно, как вашей милости угодно будет… А в библиотечку, одначе, допустите-с?!

— Да что, друг любезный, у меня и книг-то никаких нет.

Букинист недоверчиво ухмыляется, как бы говоря этим: ладно, брат, не надуешь.

— Никак эфтому быть невозможно! — произносит он, тряхнув назад волосами.

— Почему же невозможно?

— Потому — ваше-скородие литераторы… Как же литератору и вдруг без книг быть? Никак этого нельзя! Теперича вот у Михаилы Ивановича али у господина Генадия [375] — просто страсть сколько книжек — шкапы лопаются-с! Право слово, лопаются.

— Да ведь я уж сказал, что ни продавать, ни менять не желаю! — возражаете вы.

— Все же таки допустите, хоша бы и не желали!.. Уж что вам! Ведь ничего-с, почему не допустить-с?

— Да зачем же тебе? Я цели никакой не вижу.

— Ах, сударь! Как цели никакой не видите? Да мне бы теперь хоша бы только посмотреть! Взглянуть-то на них, какие такие они у вас книжки-то эти?

— А смотреть зачем?

— Как же это так сказать можно «зачем»? Страсть, сударь, любовь. Правильно скажу вам: любовь, значит, чувствую! Меня хлебом не корми, а до книжек допусти только! В руках-то их подержать любо мне! Ей-богу-с!

— Ну, гляди, пожалуй! — соглашаетесь вы — и букинист, необыкновенно довольный вашим позволением, почтительно, но поспешно направляется к вашему кабинету.

Глаза у него разгораются, и сам он приходит в волнение, когда опытною рукою хватается за хорошую книгу — и ведь так-таки прямо на нее и целится. С каким любопытством и любознательностью истинного заклятого любителя пробегает он название и оглавление книги! Как поспешно перебирает одну за другою все полки, и глядь: минут через пять у него в стороне из ваших книг отложена целая куча.

— Это зачем ты в сторону-то откладываешь?

— Уж вы не извольте беспокоиться — не пропадет! Ничего не пропадет — будьте благонадежны-с! Все будет сохранно!

— Да все это хорошо, только откладывать-то зачем же, я тебя спрашиваю?

— А уж так… потому это любезные! — отвечает букинист, масляно ухмыляясь кошачьей ухмылкой и нежно похлопывая ладонью по отложенной кучке.

— Ваше-скородие, а, ваше-скородие! Уступите роман Поль де Кока [376]?! «Муж, каких много» — право уступите-с! Ну куда вам эта книга? Даже можно сказать званию несоответственно! Самая что ни на есть дрянь — одно слово: дура книга выходит! — упрашивает он, передергивая от усердной просьбы и головой и плечами и отряхая пыль с вытащенной из захолустья книжонки.

— А тебе на что она? Ведь сам говоришь, что дура книга? — возражаете вы.

— Э-эх! Ваше-скородие, все-то бы это вам возражение мне какое сделать! А я вам скажу так: что теперича этот самый Поль де Кок для нашего брата самая подходящая статья, потому летним делом в лагере под Красным пойдешь — и всю-то эту клубнику господам офицерам сбудешь. Я вам доложу — идешь этта по линейке и не про свой товар выкликиваешь, а так прямо и кричишь: клубника, мол, садовая! клубника!

— Ну и что ж?

— Одобряют-с… Потому оченно уж это им смешно… острословием называют, а барыш с этого самого товару получаешь важнеющий… Так уступите-с.

— Да бери, пожалуй, даром, коли так хочешь!

— Даром?! Благодетель, одно слово благодетель!..

И затем, отложив Поль де Кока к сторонке, в ту же кучку, он продолжает пересматривать ваши книги. В какие-нибудь двадцать-тридцать минут вся ваша библиотека уже перерыта, пересмотрена и опять уже состоит в надлежащем своем виде и порядке, за исключением отложенной кучки.

— Ваша милость! что я вас попрошу!., будьте отцом и благодетелем, уже я сам вам постараюсь!., заслужу — верьте богу, заслужу!

— Ну, чего еще?

— Уступите-с! — Эту фразу произносит он со вздохом, расслабленным голосом, закрыв на мгновение глаза, которые, однако, не позабыл перед этим указательно скосить на отложенную кучку. — Теперича что я вам скажу: со мною что ни на есть все литераторы знакомы — к Г-рову или Т-неву хаживали, у Апполон Николаевича зачастую сиживали [377], а что теперича это со Щ-ной али с С-ским этим — первые друзья и приятели — без чаю и не отпустят никогда! Верно-с! А что этих рукописей да книг старопечатных к ним перетаскано! Сила! И скольких-то я знавал, и нет-то уж которых и где-то они теперь, голубчики мои? Друзья ведь, все друзья были, благоприятели, потому наше дело такое, что букинист с литератором поневоле друг. Так уж, будьте благодетелем, уступите! Я вам сколько потребуется проферанцу могу дать…

Букинист наконец до того умасливает и обхаживает вас, что вам становится как-то совестно, неловко сделать ему положительный и резкий отказ, хотя и чувствуете, что это самая пройдошная, самая тонкая и продувная бестия. А он, между тем, не даст вам одуматься и снова старается разговорить вас своими сладкими речами.

— Вот ежели бы мне теперича достать логику Бавмейстера [378] и житие Сирина преподобного [379] — просто бы никакой фортуны не надо.