Здравствуйте, Эмиль Золя!

Любопытно заметить, как функционирует его память. Тулуз читает довольно пылкие строки:

— Кто написал эти стихи, господин Золя?

— Мюссе? Нет, не он.

Тулуз продолжает:

— Нет, нет… — отрезает Золя. — Это же мои стихи!

Это лишь анекдот. Во-первых, важно отметить примечательную забывчивость собственных стихов, что случается гораздо чаще, чем думают (но никогда не случается у самовлюбленных поэтов). Во-вторых, основной элемент его дарования — обоняние. Экспериментатор, упорно изучавший память Золя, не сделал всех выводов из соотношения обоняния и чувственности в собственном значении этого слова. Он не сумел разглядеть достаточно ясно того, что эротика этих стихов (кстати, это — та же эротика, которая доминирует в «Ругон-Маккарах») является своеобразной компенсацией за серую праведную жизнь. Как бы набросился Фрейд на следующие стихи: «Кобылица, молодая и горячая…»! Но Фрейд, живший в ту пору в Вене, еще не разобрался в собственных теориях по изучению явлений истерии и гипноза.

Выяснение вопроса об отражении сексуального момента в творчестве Золя, изучение снов и детских воспоминаний — все это обогащается еще тестами, которые займут основное место в исследованиях. Тест — непроизвольное сочетание слов.

— Самая прекрасная статуя?

— Бальзак… Потому что я воздвигаю эту статую.

А также и потому, что он служит ему той моделью, которой он все еще страшится.

— Ваш любимый цветок?

— Роза. Это название — первое, что пришло мне в голову, но в действительности я предпочитаю другой цветок.

Само собой разумеется: роза и Розеро.

— Саламбо?

— Флобер.

— Орлеан?

— Дюпанлу.

Намек на знаменитую песенку, забавный антиклерикальный выпад, исключительный случай для автора «Лурда».

— Лист?

— Дерево.

— Гром?

— Тягостное ощущение.

Всплывают детские воспоминания о перенесенных страхах [155]. В Медане, в грозу, он укрывается в бильярдной, захлопывает окна, зажигает все лампы и в довершение всего набрасывает на глаза платок!

— Рыба?

— Рыба соль (лакомство).

— Воскресенье?

— Мысль об ужасной скуке (особое предрасположение к скуке и богохульству).

— Девушка?

— Прилипала (это слово узнал тогда, когда готовил «Западню»).

— Течка?

— Олени.

— Ноги?

— Ноги женщин у Жана Гужона.

В отрочестве, предоставленный самому себе, он любовался ими у фонтана дез Инносан.

— Сердце?

— Болезнь сердца.

Средоточие его страхов.

— Ирма?

— Девушка на побегушках.

— Борьба?

— Моя жизнь.

— Возмужалость?

— Мужская плоть.

— Совокупление?

— Женщина.

— Кушетка?

— Совокупление.

— Бог?

— Бесконечность. Нечто расплывчатое.

Здесь-то и надо поаплодировать доктору! Из этой цепи слов выявляется правдивая картина. Картина эта иногда забавна, как в случае с Дюпанлу, иногда волнующая, когда пациент говорит о громе или о сердце, временами она носит буржуазно-гурманский характер, когда он, например, дает великолепный ответ, объединяющий в одно целое борьбу и жизнь, и без обиняков говорит о любви, всегда честной по отношению к идее о существовании бога.

Анализ доктора Тулуза шел далеко, затрагивая и другие аспекты, и в частности болезненные эмоции.

Конечно, доктора Тулуза интересовал Золя как человек, но тем не менее на первый план своей анкеты он интуитивно ставил вопрос о взаимосвязи «высшей интеллектуальности» с невропатией. Он с уверенностью заключает:

В анкете упоминалась нижеследующая деталь, которая не вошла в работу доктора Тулуза: «Золя испытывал приступы тоски, вызванные воспоминаниями детства, когда он ребенком оказался в плотной толпе в день празднования великого поста». Странно, что доктор недооценил эту черту. Можно представить, какую пользу извлек бы в подобном случае Фрейд из «Воспоминаний детства Винчи», или Гастон Башеляр, или Мария Бонапарт из «Психоанализа По». Однако надо перенестись в ту эпоху, которая хотя и чувствовала психологию толпы, но воспринимала ее несколько иначе, чем теперь, и поблагодарить доктора Тулуза за то, что он упомянул об этой детали, не исказив ее сущности.

В самом деле, разве основная черта Золя-романиста не в том, что он великолепно чувствует психологию толпы? Какая удача, что страхи тщедушного, застенчивого и, может быть, травмированного ребенка, подверженного крайней нервозности, компенсируются волшебством писательского труда! И все же многие психоаналитические гипотезы были обоснованы куда хуже, чем эта.

Все эти любопытные детали не ускользнули от внимания Фрейда, который сказал по этому поводу:

Не следует питать иллюзий в отношении ценности психоанализа, который через полсотни лет также устареет, как и устарела анкета психиатра Тулуза. Можно не признавать само слово «психоанализ» и считать, что лучшее в этом слове заключается именно в анализе. Можно подвергать сомнению труды ученых прошлого и настоящего. Наука времен Золя носила профессорскую бородку и сюртук и откровенничала за субботним вечерним чаем в узком кругу посвященных. И несмотря на то, что она оставила нам весьма необычный и слишком уж концентрированный образ писателя, находящегося в критическую пору своей жизни, эта наука все-таки не впала в шаблон. «Литературный пахарь», «романтический ассенизатор», «Золя-пакостник» был человеком очень нервным, суеверным, колеблющимся и откровенным, что иногда шло ему во вред, человеком чувственным (скорее, больше в своих творениях, чем в жизни), пессимистичным, великодушным, вспыльчивым, обожающим приступы собственного гнева и наивным до величия. Он предстает перед нами со всеми своими слабостями, которые терпеливо и долго изучались, наивным чернокнижником, боящимся грозы и темноты. Перед нами живой Золя: он замечает, как у его ног проскальзывают воображаемые чудища, вроде Купо из «Западни», какие-то магические образы, напоминающие о страхе смерти, той смерти, которую он попробовал приручить в «Радости жизни» [156].