Екатерина Великая

Однако бояться восстановления свергнутого самодержца на троне и отдать приказ о его убийстве — разные вещи. «Я не верю, — писал Беранже 23 июля, — что принцесса сия столь злосердечна, чтобы быть причастной к смерти царя. Но поелику глубочайшая тайна всегда будет скрывать от общества истинного вдохновителя ужасного сего покушения, подозрения так и останутся на императрице, которой достался плод от содеянного» ^[676]. Золотые слова.

Шумахер попытался намекнуть на «вдохновителя»: «Нет, однако, ни малейшей вероятности, что это императрица велела убить своего мужа. Его удушение, вне всякого сомнения, дело некоторых из тех, кто вступил в заговор против императора и теперь желал навсегда застраховаться от опасностей, которые сулила им и всей новой системе его жизнь, если бы она продолжалась» ^[677].

Мы согласны с подобными суждениями. Однако найдется немало людей, думающих иначе. Вернувшийся Бретейль писал 28 октября о Екатерине: «Ее жизненное правило таково, чтобы ни перед чем не отступаться, коль скоро решение уже принято, и она твердо уверена, что лучше совершить зло, нежели менять свои намерения. А тех, кто впадает в нерешительность, почитает она истинными глупцами» ^[678]. Это сказано именно по поводу кончины Петра III.

Разброс суждений современников заставляет нас исходить не из моральных качеств Екатерины, а из соображений выгоды. Именно они, по мысли многих, красноречивее отсутствующих источников свидетельствуют в пользу виновности императрицы.

Исчезновение Петра снимало вопрос о его возможном возвращении на престол. Наиболее простой и безопасный способ уничтожить бывшего императора представлялся в ходе переворота, особенно 29 июня, после отречения, по прибытии в Петергоф. Здесь пьяная толпа солдат могла разорвать царя, к чему не раз показывала охоту. Винить было бы некого: подданные восстали и растерзали тирана. Расследование ограничилось бы наказанием некоторого числа нижних чинов.

Почему же такой удобный случай был упущен? Видимо, в тот момент Екатерина считала отправку в Шлиссельбург лучшим решением проблемы. Что касается ее оппонентов, обсуждавших способы устранения царя еще до переворота — сгорел на пожаре, заколот на прогулке, — то для них мгновенная смерть врага не представляла выгоды. Если бы император погиб 29-го, это укрепило бы позиции Екатерины — она осталась бы невиновной, ее нечем было бы шантажировать, вымогая ограничения власти в пользу сына или Совета.

Приемлемой являлась и смерть Петра в отдаленной перспективе — несколько месяцев, год, два. Столько, сколько потребуется для укрепления Екатерины на престоле. Петр отличался слабым здоровьем, его кончина в крепости никого бы не удивила. Переворот давно миновал, войска успокоились. Чтобы вызвать новый взрыв, нужно много агитировать и дорого заплатить. Это совсем не то же самое, что будоражить полки еще в процессе бунта.

Наша героиня была очень терпеливым человеком. Обычно вспоминают, что Елизавета Петровна в течение двадцати лет не посягала на жизнь Ивана Антоновича. Но и у Екатерины под боком находился целый букет претендентов. До 1764 года тот же «безымянный колодник», что и у тетушки. После его смерти двое братьев и две сестры Ивана — Брауншвейгское семейство, — которые имели на престол не меньше прав, чем несчастный император-младенец. Много лет в московском монастыре проживала молчальница, которую принято считать настоящей дочерью Разумовского и Елизаветы — Августой Таракановой. Наконец, 34 года рядом с матерью находился Павел — самый опасный претендент на корону. Заговор в его пользу существовал постоянно. На этом фоне можно было какое-то время потерпеть и Петра III в Шлиссельбурге.

Шумная, скандальная гибель свергнутого царя — убийство едва ли не при всем честном народе — налагала на Екатерину несмываемое пятно. И могла спровоцировать ее свержение. Гвардия, город, армейские полки — все пока бурлило. В мгновение ока императрица из «Матушки» превращалась в «поганую», как назовут ее солдаты во время одного из ночных возмущений. Вся с таким трудом завоеванная популярность оказалась пущена по ветру.

Если драма в Ропше была спланирована Екатериной, то это грубейший политический просчет. Он ударял не только по ней, но в первую очередь по Орловым — ее опоре. Очевидная вина братьев лишала их любви и доверия солдат. Выбивая почву из-под ног ближайших соратников, Екатерина губила и себя.

Недаром после распространения страшных слухов императрица в письмах Понятовскому буквально кинулась защищать Орловых — не называя их имен и не указывая, в чем они обвиняются. «Это действительно герои, готовые пожертвовать за родину своими жизнями, люди столь же уважаемые, сколь и достойные уважения», — писала она 12 сентября. «Понятия не имею, что говорят о тех, кто окружает меня, — продолжала Екатерина 11 ноября, — но я достоверно знаю, что это не презренные льстецы и не трусливые или низкие души. Мне известны их патриотические чувства, их любовь к добру, осуществляемая и на практике. Они никого не обманывают и никогда не берут денег за то, что доверие, каким они пользуются, дает им право совершить. Если, обладая этими качествами, они не имеют счастья понравиться тем, кто предпочел бы видеть их коррумпированными — черт возьми, они и я, мы обойдемся без этого стороннего одобрения» ^[679].

Так защищают только очень любимых и нужных людей. Потеряй императрица поддержку в лице знаменитых братьев со товарищи, и она потеряла бы завоеванный статус.

Принимая решение об убийстве Петра III, в первую очередь следовало продумать, как отвести подозрение от Орловых. Кого подставить под удар вместо них. Однако тяжесть греха пала именно на Алексея и, как следствие, на саму Екатерину.

Головина передала, как в обществе представляли себе логику Орловых: «Они думали, что, если уничтожат императора, князь Орлов (Григорий. — О. Е.) займет его место и заставит государыню короновать себя». Но для этого нужно остаться в стороне от убийства. Сокрыть свое участие. В противном случае не видать ни брачного венца, ни шапки Мономаха. Что и случилось, поскольку Орловы в качестве убийц оказались выставлены на всеобщее обозрение. И первое, чего лишились, поддержки гвардии.

Голландский резидент Мейнерцгаген сообщал в Гаагу, что 31 июля, во время очередных ночных волнений Алексей Орлов, вышедший успокаивать солдат, был изруган и едва не побит. Его называли «изменником и клялись, что никогда не допустят, чтобы он надел на себя царскую шапку» ^[680]. Здесь голландец, вероятно, ошибся — брак и корона предназначались Григорию. Возможно, именно он и вышел к толпе семеновцев и преображенцев, братьев часто путали в депешах иностранных дипломатов. Но суть произошедшего не меняется. Из вчерашних кумиров Орловы превратились в «изменников».

Слухи, возможно, поддерживались и с помощью раннего варианта третьего письма Алексея из Ропши. То, что этот документ — плод политической борьбы, а не археографическое развлечение Ф. В. Ростопчина, — вывод достаточно очевидный. Дашкова говорит о письме так, как если бы оно было ей известно сразу после ропшинских событий: «Если бы кто-нибудь заподозрил, что императрица повелела убить Петра III… я могла бы представить доказательства ее полной непричастности к этому делу: письмо Алексея Орлова, тщательно сохраненное ею в шкатулке, вскрытой Павлом после ее смерти» ^[681].

Появление копии через сорок лет после событий, ее внедрение в оборот рукописных материалов по истории отечества, которыми, минуя цензуру, обменивались образованные русские (не зря Ростопчин послал этот документ не только Дашковой, но и С. Р. Воронцову в Лондон), закрепляло одну версию убийства Петра III. На протяжении двух столетий исследователи считали источник достоверным, а отсутствие подлинника и несколько странные обстоятельства обнаружения никого не смущали.