Павел I

Расстались в полном удовольствии друг от друга. Иосиф оказался не только галантным кавалером, но и покладистым партнером: он обещал Екатерине помощь в случае войны с Портой.

Отныне союз с Пруссией не имел того смысла, какой имел прежде: прежде Фридрих требовался Екатерине как сдерживатель Австрии – турецкой союзницы; а теперь, когда Австрия в союзе с нами сама будет воевать против турок, – очевидно, что хитроумный Фридрих, которому от наших турецких завоеваний ничего не перепадет, станет придумывать какую-нибудь такую интригу, после которой мы вынуждены будем платить по его счетам, а сами опять потеряем что-нибудь, как это уже было при заключении прошлого мира с Портой, когда, благодаря Фридриховой расторопности, он ни за что получил лучшую часть Польши, а мы отказались от уже завоеванных Валахии и Молдавии.

Посему, когда в том же 1780-м году в Россию приехал наследник Фридриха – его племянник Фридрих Вильгельм, – Екатерина хотя и встретила его дворцовыми церемониями, сообразными высочественному сану гостя, но встретила совсем не так, как четыре года назад Фридрих встречал в Берлине ее наследника: то есть без парадов и триумфальных арок, а о подписании каких-то подобающих укреплению Северного альянса бумаг речь и вовсе не заходила. Отношения с Пруссией зависали в неопределенности, стеснительной для Фридриха и оттого выгодной Екатерине. Никита Иванович Панин с удручением наблюдал за разломом оси, на которой была нацеплена его система, и ему оставалось только в очередной раз возлагать надежды на будущее своего воспитанника.

Воспитанник, между тем, благодаря отсутствию запретов сообщаться с высокими иностранными гостями, оказал своему косвенному родственнику ласковое сочувствие. Говорят, когда Фридрих Вильгельм при отъезде своем прощался с Павлом, то в присутствии Никиты Ивановича оба они поклялись друг другу в вечной нерушимой союзности. Между ними началось тайное от Екатерины сообщение – сначала через прусского посланника в Петербурге графа Герца, а после того, как Герц уехал из России, через Герцова приятеля – Алопеуса, прусского немца, состоявшего на русской службе. Алопеус писал сказанное ему Павлом – Герцу в Берлин, а Герц передавал слова Павла Фридриху Вильгельму и наоборот. «Чтобы эти сношения не были вполне поняты, – вспоминал Герц о второй половине 80-х годов, когда Фридрих Вильгельм уже наследовал прусский престол после смерти своего великого дядюшки, а Павел еще по-прежнему числился наследником нашего, – и чтобы они представляли менее опасности, если бы неутомимые агенты Екатерины открыли их, придумали особенные названия для разных лиц и предметов. Так, великий князь был мейстер Грен, прусский король – фон Д…б…г, Алопеус – Штралькорн<…> и т. д. Этим-то путем, неизвестным ни берлинскому министерству, ни прусскому посольству в Петербурге, оба принца поддерживали между собою дружественные связи и взаимное доверие. Когда в сентябре 1787 года король спросил, между прочим, какой союз предпочитает великий князь – французский или английский, Павел Петрович высказался в пользу последнего и прибавил: «Бог знает, как сложатся обстоятельства, когда я приобрету влияние на дела; пока могу сказать только, что неизменна моя приверженность к системе, связующей меня с прусским королем, и что я от всего сердца буду согласовываться с его намерениями». Подобные признания, узнай о них императрица, навлекли бы неприятные последствия на великого князя» ( Кобеко. С. 376).

Конечно, никаких тайн императрицы Павел не мог бы выдать своему прусскому другу, даже если бы захотел предупредить его об опасностях, грозящих Пруссии от Екатерины: Павел не знал этих тайн, ибо не был допущен к их обдумыванию. Что же касается генеральных движений империи, вроде овладения берегами Черного моря, – так о них была известна вся Европа, потому что после согласия с Иосифом поддержку нашей следующей войны с Портой стали искать и у союзников Австрии. «Одни только турки да пруссаки опасны для спокойствия Европы, – говорил Потемкин французскому посланнику. – Согласитесь, что турки – бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом? К тому же если бы вы согласились способствовать этому делу и если бы на долю Франции досталась Кандия или Египет, то вы были бы достойно награждены» ( Сегюр. С. 373).

Но все сие было только поэзия воображения, ибо, как практически возражал Потемкину французский посол, «нельзя разрушить такое государство, как Турция, не разделив его на части, а в таком случае нарушатся все торговые связи, все политическое равновесие Европы <…>. Одного Константинополя довольно, чтобы разъединить державы, которые вы хотите заставить действовать заодно. Поверьте мне, что главнейший союзник ваш, император австрийский, никогда не допустит вас овладеть Турцией» ( Сегюр. С. 373–374).

И действительно, лишь только наши армии приближались к Днестру или Дунаю, европейские политики тотчас прозревали за этим приближением нарушение мирового равновесия, и то Франция, то Англия, то Швеция начинали разными коварствами подсекать начинания Екатерины и Потемкина.

Впрочем, Екатерина и Потемкин не были бы Екатериной и Потемкиным, если бы считались с каждым неудовольствием Европы. «Екатерина не теряла времени даром, – рассказывает летописец. – Осенью 1776 года русские войска вошли в Крым, чтобы посадить на ханский трон своего ставленника Шагин-Гирея, которого прежде предусмотрительно держали в Полтаве <…>. В апреле 1777 года Шагин-Гирей был провозглашен крымским ханом, тут же принялся проводить реформы в духе Екатерины и Фридриха, но подданные его не поняли, и на следующий год русским войскам пришлось подавлять мятеж против просвещенного хана <…>. В конце 1780 – начале 1781 года в Крыму вновь зашатался ханский трон, и весной 1782 года Шагин-Гирей бежал в Керчь под защиту русских войск. Екатерина, не колеблясь, отдала Потемкину приказ ввести на полуостров русские войска. Шагин-Гирей был восстановлен на престоле, но войска не уходили. Безбородко и Потемкин настаивали на присоединении Крыма к России. Екатерина, выдержав приличествующую паузу и проконсультировавшись с Австрией, согласилась. 8 апреля 1783 года она подписала манифест о „принятии полуострова Крымского, острова Тамани и всей Кубанской стороны под Российскую державу“. Крымским татарам манифест гарантировал права собственности, уважение к их религии и равные права с другими подданными российской императрицы. Потемкин торжественно принял присягу местной знати <…>. На очереди стояло наступление на Кавказе <…>, и в июле 1783 года был подписан Георгиевский трактат, по которому Картли-Кахетинское царство поступило под протекторат России <…>, а в Тифлис отправились два батальона русских войск» ( Каменский 1997. С. 223, 226).

Крым стал русской территорией, Грузия – почти русской, и Павел не мог осудительно относиться к приобретениям, сулящим величие его отечеству. Но, естественно, он был обижен тем, что все эти приобретения происходили без его участия. Его мнения не спрашивали, его советами не любопытствовали, и в 1783-м году, узнав о вводе наших войск на Крымский полуостров, он стал проситься у Екатерины ехать волонтером в армию Потемкина. Однако Потемкин слишком быстро решил крымские неудобства, и военная помощь Павла не потребовалась.

Может показаться, что готовность Павла отправиться в военный поход противоречила его теоретическим воззрениям о надобности для России длительного покоя (см. «Рассуждение о государстве вообще»). – Конечно, противоречила, как всегда противоречат друг другу всякое вообщеи всякое в частности. ВообщеПавел был против гигантомании Екатерины, против разорения страны рекрутскими наборами, делавшимися для ведения новых войн, против Греческого проекта, в котором его имени отводилось только скромное место в отечестве его второго сына, против перекоса международных отношений России, влекущего за собой распад альянса с Пруссией. – Это так. Но в частностиему необходимо нужно было хоть как-то поддерживать свою царственную репутацию в собственной душе, в глазах будущих подданных, в мнении Европы. [114]О присутствии наследника в рядах армии, присоединяющей Крым, написали бы в своих депешах из Петербурга все европейские посланники и сообщили бы все европейские газеты. Таким образом, хоть косвенно, но слава крымского могущества Екатерины и Потемкина осенила бы и его имя.