Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

Дамы охали и ахали без конца и с участием спрашивали:

— Вам было очень больно, граф, когда эти дикие вас татуировали?

— А чем они проковыряли узоры?

— Иголками, — отвечал граф. — Вот такими длинными иголками.

— Ах, какая страсть! Насквозь?

— Да нет же, только кожу колют, — пояснила одна дама другой.

Граф засмеялся и закончил, опуская рукава рубашки:

— Когда при Бородине меня ранило в ногу, это было много больнее… Впрочем, это еще далеко не все, — показал он на грудь. — Когда мы с господами выйдем после обеда покурить, там у вас в диванной, я покажу всю живую картину. В некоторых местах она даже двигается. Но это только для кавалеров, — уточнил, улыбаясь, он.

— А для дам не двигается? — наивно поинтересовалась одна из дам.

— Для наших дам она даже может заговорить! — улыбнулся граф Толстой.

— Неужели? — Вопрошавшая дама даже задохнулась от восторга, ее охватившего.

Пушкин понимающе переглянулся с сидевшим рядом с ним Горчаковым.

— Надеюсь, граф, вы нам расскажете какие-нибудь подробности из вашего пребывания среди дикарей, — сказал Молоствов, во все глаза смотревший на знаменитого кутилу и бретера, коего хотел бы иметь примером для себя и своих друзей.

Хотя Софья Ивановна была вдовою, место для мужского отдыха сохранялось ею в неприкосновенности с мужниных времен, тем более что старший сын ее, Иосиф, корнет Конногвардейского полка, в свои частые наезды домой из Петербурга, где квартировал полк, всегда отдыхал с друзьями в диванной. В воздухе витал стойкий, неистребимый запах табака.

Сейчас здесь первенствовал граф Федор Иванович, как привык он первенствовать всегда и везде, где бы ни находился. Он был совершенно гол, исключая и подштанники, и стоял прямо посредине диванной с длинной сигарой в руке, а вокруг него расположилась мужская часть гостей, среди которых присутствовали и лицеисты, курившие, как и все, сигары. Табачный дым висел коромыслом. Хоть топор вешай.

— С дядюшкой вашим, Василием Львовичем, мы большие друзья, старинные, в Москве он постоянно рассказывает о ваших успехах, — говорил Толстой Пушкину, полуобернувшись через плечо.

Да какие успехи, граф! — отмахнулся Пушкин.

— Успехов может и не быть, а гордость дядюшкина есть. Князь Петр Андреевич Вяземский очень ценит ваши стихи, мне показывал «Воспоминание…» Замечательно, сколь я могу судить своим непросвещенным взглядом…

— Граф, простите, — спросил один из гусар, плотно окружавших его и рассматривавших татуировку, — а что означает сия фигура?

— Сия фигура означает диковинного зверя, которого туземцы почитают за своего прародителя! Этот зверь сочетался браком с туземной женщиной, съев ее мужа, и от этого брака произошло все племя! — очень вежливо отвечал граф и продолжал разговор с Пушкиным: — Мы с Петром Андреичем необычайно близки, еще с тех пор, как он женился на сестре моего близкого друга князя Федора Федоровича Гагарина…

— Это знаменитый «tete de mort»? — спросил все тот же любознательный гусар.

— Да, Федю прозвали «Адамова голова»… За худобу.

— Так это тот… — начал было гусар, но не успел закончить, потому что Толстой-Американец перебил его:

— Тот самый, адъютант Багратиона… Но вы, корнет, мешаете моему рассказу, а я этого не люблю…

— Я хотел только спросить…

Молодой человек хотел спросить только, правду ли говорят, что Федор Гагарин доставил Наполеону перед Бородинским сражением два фунта чаю и был отпущен, выиграв таким образом заключенное с другими офицерами пари, но его резко одернули, не дав договорить, его же товарищи и оттерли на задний план, а Толстой снова обратился к Александру Пушкину:

— Вы не знакомы с князем Петром Андреевичем?

— Нет еще…

— Славный малый. На Бородинском поле под ним были убиты две лошади! Знай наших! Мы все «пробочники»! И дядюшка ваш, и наш знаменитый партизан и поэт Денис Давыдов, и князь Вяземский… Правда, «пробочник» номер один Денис, а я — номер два! Я уступаю в пьянстве пальму первенства нашему Денису, без всякой обиды. Здесь мы частенько собираемся на «чердаке» у князя Шаховского, с которым я служил в Преображенском полку, еще до моего первого разжалования…

— А сколько же у вас их было, Федор Иванович? — спросил Молоствов.

— Не помню. Вероятно, по числу дуэлей… — Ему нравилось и льстило такое внимание молодежи.

— Предлагаю закончить столь приятный вечер дружеской пирушкой у меня на квартире! — пригласил всех Молоствов. — Надеюсь, Федор Иванович составит нам компанию?

— Составит, Федор Иванович составит. Любимое занятие Федора Ивановича — это предаваться пьянолению, — сказал Толстой. — А в пьянолении — болтопьянию! И картишки, разумеется, картишки, господа! Что предпочитаете, квинтич, гальбе-цвельве или русскую горку?

— Русскую горку, — ответил кто-то.

— Горку так горку, я тоже патриот. И шампанеи, непременно шампанеи поболе: бутылочек двадцать — тридцать! Ящичек один-другой… А потом, может быть, среди вас найдется кто-нибудь, кто составит мне компанию в штосс? — И он без закуски опрокинул рюмку водки. — Не побоитесь понтировать против меня после ящика шампанского? А-а, господа?!

— Разумеется, не побоимся, граф! Составим! Почтем за честь! Прокинем две-три талии! — раздалось сразу несколько голосов.

— Отчего ж только две-три?! Я долго играю. И много выигрываю, — захохотал он заливисто. — Ну что ж, если вы готовы — тогда немедля одеваться! — Говорил Толстой крупно, отчетливо и зернисто, речь его была настоящая, природная, русская, и это особенно нравилось молодому Пушкину, который чувствовал к этому человеку сильное влечение.

— Только непременно надо захватить канареек, у кого-нибудь есть канарейки?

— Как не быть, граф?! — сказал один из гусар. — Гусар без канарейки!

— Ну что ж, шампанея, картишки и канарейки — дело пойдет! — улыбнулся граф Толстой.

— А что за канарейки? — шепотом поинтересовался князь Горчаков у Яковлева.

— Крепостные одалиски, для удовлетворения плотских желаний, — деловито пояснил тот.

— Да? — удивленно поднял брови обыкновенно невозмутимый князь.

— Многие держат…

А в это время на диванчике в гостиной, прижатый к самой спинке длинноносой мадемуазель Шредер, млел барон Дельвиг.

— Вы такой мягкий, домашний, уютный, — говорила француженка, глядя ему в глаза. — И, по-моему, добрый…

— Да, — согласился барон. — Это мне всегда говорит и мама, и тетя…

— Они навещают вас? — продолжала расспрашивать мадемуазель Шредер.

— Конечно…

— Но не часто? Вам, наверное, одиноко?

— Да, мадемуазель. Немного теплоты не помешало бы. Я считаю, вы… Вы, мадемуазель…

— Что? — вздрогнула Шредер. — Что я?

— Вы удивительно поняли меня, удивительно все прочувствовали… Вам, должно быть, тоже одиноко здесь, вдали от родины? — Он осторожно сжал ее руку.

— Да, — прошептала гувернантка, и на глазах у нее навернулись непрошеные слезы. — А вы любите танцевать? — спросила она барона Дельвига.

— Очень люблю, — отвечал тот, — но не в обществе и не на бале, а дома один или с сестрою…

— Как мы похожи, — вздохнула мадемуазель Шредер.

— Мы могли бы увидеться, — намекнул барон, стараясь придать голосу как можно более проникновенные нотки.

— Что вы такое говорите! — прошептала, вздрогнув, стареющая девушка и, словно испугавшись, что он пойдет на попятную, быстро добавила: — Где?!

Барон наклонился к ней и что-то прошептал на ухо.

Она взглянула на него — ее большие темные глаза были полны ожидания, страха и любопытства. Она кивнула утвердительно.

Глава двадцатая,

в которой гусары едут в Париж. — Жуковский — заговорщик, а Пушкин — генерал. — Декорация Гонзаго в снегу. — «Поворотись-ка, милая!» — Зима 1815–1816 года.

В квартире у Молоствова гуляли всю ночь. Гусары сидели, отвязав ментики и расстегнув верхние крючки доломанов, некоторые даже сняли их вовсе и остались в белых рубашках. Двое спали на большом кожаном черном диване, а на коленях у них угнездилась едва прикрытая канарейка, крепостная девушка для плотских утех.