Юрий Тынянов

Тынянов написал книгу о человеке-поэте. Он связал человека с поэтом, и в этом отличие концепции его книги от концепции Вересаева. Тынянов исходит из тех же соображений, из каких исходил Маяковский в автобиографии. Маяковский писал: "Я - поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Люблю ли я, или я азартный, о красотах кавказской природы также - только если это отстоялось словом"**. Автобиография начинается этим высказыванием, оно выделено в отдельную главку и названо "Тема": Маяковский считает это соображение важным. Тынянов пишет о том, чем интересен поэт. Любит ли он, или он азартный, интересует писателя лишь в том случае, если это отстоялось словом. Человеческое неглиже имеет для него значение тогда, когда им можно объяснить поэтическое творчество. В отличие от почитателей-кумиро-поклонников, Тынянов поэтическое неглиже не прячет, потому что оно, видите ли, может снизить образ. Тынянов пишет не о неглиже, но если оно ему нужно, то он не постесняется. Вересаев выполнил лишь половину темы, и поэтому часть оказалась выданной за целое. Пушкин-человек вытеснил Пушкина-поэта. То главное, чем Пушкин интересен, осталось за пределами его книги. В отличие от Вересаева, Тынянов задачу исследователя видел в том, чтобы объяснить творчество художника, и если дурные поступки и скверные привычки это помогали сделать, то он их не боялся и не пренебрегал ими.

* В. Вересаев. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. В двух томах, т. I, изд. 5-е. М. - Л., "Academia", 1932, стр. 10, 11.

** В. В. М а я к о в с к и й. Полпос собрание сочинений в двенадцати томах. 1939-1949, т. 12. М., Государственное издательство художественной литературы, 1949, стр. 9.

Но истоки биографизма Тынянова были в одном пункте теми же, что и у Вересаева: оба писателя понимали, куда могут завести науку о Пушкине, или науку о Гоголе, или науку о Льве Толстом, или все другие области литературоведческой науки, или других наук труды, главным качеством которых были только преданность и благодарность.

Все недостатки Вересаева, даже его пушкиноведческий дилетантизм, теряют значение в сравнении с недостатками других писателей, обнаруживших в сложной и богатой натуре Пушкина неукротимое стремление к блестящей карьере* или настойчивые попытки без соответствующей подготовки расшатать устои Российской империи**.

Раньше Вересаева и Тынянова заговорил об этом Маяковский. Композиционный контраст, теза и антитеза его стихотворения "Юбилейное" (1924) построены на "живом" и "мумии", Пушкине историческом и "памятнике", "всяческой мертвечине". Формула "хрестоматийный глянец" была создана именно в этом стихотворении*** и именно в связи с попытками подменить научное изучение Пушкина преданностью, благодарностью и юбилейным елеем.

* См. Н. К. П и к с а н о в. О классиках. Московское товарищество писателей, 1933.

** См. М. И. М а л ь ц е в. Проблема социально-исторических воззрений А. С. Пушкина. "Ученые записки Чувашского Государственного педагогического института", вып. XII. Чебоксары, I960.

*** См. Н. С. А ш у к и н, С. Г. А ш у к и н а. Крылатые слова. М., Гослитиздат, 1955, стр. 581.

Вересаев глубоко ошибается, видя свою задачу только в том, чтобы показать читателю "живого человека, а не иконописный лик поэта", и ошибается он дважды: потому что так называемый "живой человек" в его книге - это собутыльник Каверина, партнер по картам Великопольского, любовник la Princesse Nocturne, двоечник, ветреник, честолюбец и потому что он сам создал несуществующую альтернативу - или "живой человек", или "иконописный лик". Слово "живой" - подлежащее всей вересаевской концепции: "Меня особенно интересовал он, как живой человек...", "Пушкин встает совершенно как живой. Поистине живой Пушкин...", "В этой книге перед нами живой Пушкин..."

В полемике с Вересаевым самым неправильным было то, что задача составителя сборника избранных документов о жизни Пушкина оказалась понятой с совершенно неуместной широтой. От свода документов, не претендующего на исчерпывающий ответ, стали требовать по меньшей мере наискорейшего способа решения всех вопросов пушкиноведения. Вересаев был серьезным человеком и не ставил себе смехотворных задач. Что же касается полемики, то некоторые оппоненты Вересаева тоже лишь делали вид, будто они рассчитывают сразу получить все ответы. Уж они-то не были наивными людьми и желали иметь лишь один ответ: как лучше получить аккуратного писателя, чтобы по этому образцу получать и других.

Исторический герой мог быть понят только в его труде, и его достоинства и недостатки измерялись ценностью сделанного им. В историческом романе главным стало дело исторического героя, и поэтому в романе о государственном деятеле решающим оказались не остроумные ответы послам, а его государственное дело и в романе о писателе - не его любовные истории, а книги, которые он написал. Исторический роман становится повествованием о деле жизни человека.

Но все это было не всегда так. Бывали годы, когда все это представлялось сомнительным, и в такие годы литература уходила от реального исторического героя и вместо реальных людей наспех писала жития святых, которые не делали ничего такого, что поставило бы потомков в неловкое положение. В связи с этим возникло несколько недоумений и даже загадок. Особенно трудной загадкой оказалась следующая: как эти недалекие люди могли написать такие замечательные книги, выигрывать войны, открывать материки и обыгрывать в шахматы?

Тынянов понимал, что все написанное об историческом герое имеет значение только в том случае, если объясняет его дело. Любовное увлечение полководца представляет интерес лишь в связи с выигранным или проигранным им сражением. Все поступки человека находятся в определенных зависимостях между собой. Они могут или помогать, или мешать главному делу, но не иметь отношения к нему они не могут. В задачу исторического романиста, как ее понимал Тынянов, входит установление связи между главным делом и остальными делами человека, между ним и современниками, эпохой, историей. Отдельно "человека" и отдельно "исторического деятеля" не существует. "Дитя ничтожное мира" и человек, который "памятник себе воздвиг нерукотворный", неминуемо связаны между собой. Жизнь поэта не делится на "поэзию" и "правду", а если и делится, то всегда его "поэзия" производное его же "правды" - жизни.

Я не хочу, чтобы серьезная литературная дискуссия тех лет сейчас показалась лишь спором о словах. Спор был не о словах. Спор был о хрестоматийном глянце: какая нужна литература - с хрестоматийным глянцем или без него.

В таком споре, конечно, Тынянов и Вересаев не были противниками. Их разделяли более скромные и менее очевидные предметы: жизнь героя и дело жизни героя.

Роман Тынянова о далеком прошлом был полемически направлен против ложных представлений о "живом человеке" в современной литературе и против столь же ложных в истории. Конкретным адресатом был Вересаев. О своих намерениях Тынянов говорит совершенно недвусмысленно, он стремится "снять грим, наложенный на великого поэта усилиями комментаторов, развеять дым легенд, окружающих его имя. Живой Пушкин, а не "Пушкин в жизни" - вот что интересует Тынянова; в противном случае творческая судьба поэта выпадает из поля зрения читателя, остаются в памяти лишь бытовая обстановка, бытовые аксессуары. Разве не случайно то обстоятельство, что в известном труде Вересаева Пушкин, как поэт, почти не фигурирует?"*

Тынянов соединил дело поэта с его жизнью. Это выходило за пределы частного пушкиноведения и вводило тыняновский роман в русло историко-литературного процесса 30-х годов.

Написанные в те же годы романы И. А. Новикова "Пушкин в Михайловском" и "Пушкин на юге" возвращают нас к самой уязвимой части концепции Вересаева.

Вересаев это почувствовал и оценил в творчестве Новикова именно то, что он "способен даже самого неподготовленного читателя заставить полюбить Пушкина не только в его творчестве, но и в жизни"**.