Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Тишина, долгое время царившая вокруг, сменилась шумом, но это в некотором расстоянии от нас; на несколько километров — ровное, спокойное поле, покрытое нивами и огородами, где, несмотря ни на что, мирно копошатся в земле жители расположенного вблизи большого города. Трубы фабричные, трубы его окраин и отдаленные шпили четко вырисовываются на фоне закатных небес. Погода улучшилась и хотя дождь ежедневно, но, по крайней мере, тепло. Физически чувствую себя далеко не так бодро, как в психологическом отношении, но все-таки передышка этого месяца улучшила общее состояние организма.

Последнее время, под действием акрихина, ослабела даже малярия".

10. Госпиталь

24 августа 43–го 196–ю дивизию включили в состав Прибалтийского фронта, переходившего в наступление, и перебросили на Псковщину, в район между Великими Луками и Невелем. Даниил Андреев вместе со всеми был награжден медалью "За оборону Ленинграда". Тогда же попал в госпиталь. В госпиталь, по воспоминаниям Хорькова, он попал так: "Постоянный голод и переживания тяжело отразились на его здоровье. Он не жаловался, стойко все переносил, а потом слег. Расщепление крестцового позвоночника приносило ему страшные мучения. В августе 1943 года его отправили в госпиталь. Он писал мне оттуда, что поправился, работает в операционной и тяжело переносит вид человеческой крови" [304]. Обострение давней болезни позвоночника произошло из-за того, что он надорвался на перетаскивании снарядов.

Это был 595–й хирургический полевой госпиталь. Вставший на ноги, но болезненный нестроевой солдат стал санитаром, потом регистратором. Постепенно Андреев прижился в госпитале: все-таки вырос в семье доктора. Встретил он здесь благосклонное расположение и начальника госпиталя Александра Петровича Цаплина, и главного врача Николая Павловича Амурова. К концу его службы отношения с ними стали почти дружескими.

Здесь и служба оказалась легче, и появилась надежда вернуться в Москву. "Однажды он написал мне, — вспоминал Хорьков, — что из ставки главнокомандующего в штаб дивизии должен поступить вызов о его откомандировании в Москву. В штабе тогда этот вызов был утерян, и Даниилу долго пришлось ожидать…" [305].

В госпитале, как и в части, он получал много, больше всех, писем. Много писем, как всегда, писал сам, ни о ком из друзей не забывая. Нетерпеливо ждал писем от Аллы Мусатовой, но их переписка, как и большинство его тогдашних писем, не уцелели, сожжены на Лубянке.

Письмо 31 октября 43–го Валентине Миндовской: "Милая Валя, очень возможно, что мы увидимся в непродолжительном будущем. Мечтаю провести у вас целый день. Как только приеду, пошлю Вам открытку, и тогда звоните скорее по телефону Впрочем, отнюдь не исключена возможность, что я проболтаюсь здесь еще энное количество времени. Не хочу об этом думать. Сейчас очень занят подготовкой к празднику: лозунги, стенгазета, чтение с эстрады отрывка из Шолохова и т. п. Живу надеждой".

В следующих письмах та же надежда: "Вопрос о моем откомандировании движется вперед, и осязаемые результаты уже не за горами. А пока существую в прежних условиях — хороших, насколько это может быть на войне. Сыт, в тепле, начальство хорошее, отношения с людьми сложились прекрасные. Работы очень много, но физически она не трудна. Только двух вещей не хватает: близости друзей и возможности работать над моей неоконченной вещью. Это-то и тянет так невыносимо в М<оскву>и заставляет считать дни и часы, оставшиеся до откомандирования. Читать не успеваю. Перед Новым годом оформлял выставку, а теперь засосала канцелярская работа. Но все это ничего, лишь бы скорей окончательная победа и конец войны" [306].

Икона Преподобного Серафима Саровского, находившаяся с Д. Л Андреевым на фронте и в тюрьме

"Пока условия жизни прежние, чередуются периоды очень напряженной работы и передышки, во время которых удается отдохнуть, почитать, поиграть в шахматы. Но о творческой работе, конечно, остается только мечтать. Бесконечное бесплодное ожидание откомандирования расшатало нервы. А физически — состояние сносное, пожалуй, лучше, чем в прошлом году" [307].

Летом 44–го, когда началось новое наступление, Рижская операция, госпиталь перебазировался в район Резекне. Место оказалось живописным — зеленые холмы, сосновые леса, озера. Латвийское лето стало передышкой.

Он рвался домой, его мучила невозможность писать. Но здесь, в Резекне, он сумел приняться за "Странников ночи". "Милая Валя, виноват перед Вами: что-то никак не могу собраться написать Вам по — настоящему, — пишет он в очередном письме Миндовской. — Это, главным образом, потому, что сейчас я свободное время употребляю на литер<атурные> занятия — а это с писанием писем почти несовместимо (психологически)! Живу в общем хорошо настолько, насколько возможно в моем положении. Во второй половине июня собираюсь в командировку в Москву, но она будет короткой, и с горечью думаю о том, что не успею почти никого повидать, т. к. дел будет по горло.

Все еще надеюсь на сравнительно скорое окончательное возвращение к работе, ведь мы с Л<ьвом>Михайловичем>(речь идет о Тарасове, муже Миндовской. — Б. Р.) ближайшие соседи! Но, не зная № его части, найти его невозможно. Нахожусь от него км 20, в чудесной местности. Холмы, леса, озера. 2 раза ходил гулять, бродил по лесу, купался и наслаждался. Читать некогда и нечего, но "Странников ночи" двигаю все же вперед, хотя и медленно. Без основной рукописи, оставшейся в Москве, настоящая большая работа над ними невозможна. Из полученного за этот период жизненного материала и впечатлений многого не могу осмыслить. Это, очевидно, потом, дома, по возвращении будут условия, возможности, от которых отвык.

<…>Кончив главу, вдохновлюсь, вероятно, на настоящее большое письмо" [308].

Уже зная, что на днях отправится в Москву, в командировку, 10 июня 44–го он писал Митрофанову: "Жизнь моя течет ровно и спокойно. Работой не перегружен, условия хорошие.<…>Что касается вызова, то это дело начали опять с самого начала. Теперь ждем результатов, но я уже изверился.<…>Я перечитал "Преступление и наказание" и частично "Подростка".<…>Физическое состояние мое посредственно, спина болит, слабость и вдобавок фурункулез и флюсы. Но настроение бодрое, хотя жизнь задает задачи и загадки, многие из которых не могу осмыслить".

Какие загадки загадала ему война, увиденная не из умозрительного далека, а явившаяся перед глазами с обезумевшими от голода блокадными детьми, с армейской неизбежной безжалостностью, с обыденностью смерти и страданий? Жизнь в сырых землянках, казарменных углах среди самых разных людей, сведенных войною в роты и батальоны? Ощущение "я", втиснутого в обезличенное единой волей и шинельным сукном "мы", о котором он написал потом в "Ленинградском Апокалипсисе":

Какие силы движут этим множеством, народом? Что и куда ведет его самого? Он перечитывает в госпитале Достоевского, наверное, ища и у него какие-то ответы. Он рвется к незаконченному роману, видящемуся несколько по — иному. Страшный опыт войны соединялся с опытом внутренним, с мистическими интуициями, но пока не разрешал громоздившиеся вопросы.