Писательские дачи. Рисунки по памяти

— Хозяин приехал! — насмешливо бросила ему вслед Люся.

— Парни, кончайте отдыхать! — крикнул из сейсмостанции «Матвеич». — Давайте работать, а то не уложимся.

Снова я в своей темнице за байковой шторой проявляю одну за другой сейсмограммы, обливаюсь потом и стараюсь пореже прикладываться к пластмассовой фляжке с теплой как суп водой.

— Горохова в управлении встретил, — голос «Матвеича». — Злой как черт: в скважине полно газа оказалось, а у них кабель в резиновой изоляции. Прибор — к черту.

Голос Генки:

— Тут тоже загазовано. Хорошо, у нас в металлической изоляции, а то бы и наш накрылся. В шестьдесят четвертом в партии Крылова при мне было: резина как пошла набухать пузырями. Вытащили кабель, а он весь зеленый от газа, пузыри лопаются, звук — как из пистолета. Страшное дело!.. Погляди-ка, Матвеич, вроде увязывается нормально?

— Ну-ка, прибавь усиление. Подними еще на восемьдесят.

…Не замечаю, как летит время. Может быть, уже вечер?

— Отдохни, — говорит мне «Матвеич». — Мы сейчас будем поднимать зонд, присоединять новый — это часа полтора займет.

Спрыгиваю со ступеньки сейсмостанции и слепну от яркого солнца. Стою несколько минут, зажмурившись, потом иду к артезиану, мою руки, лицо, подставляю голову под горячую струю.

— Иди, чайку попей! — зовет меня Люся.

От горячего чая жажда на некоторое время отступает.

Двое шоферов неподалеку разожгли костерок из расколотого на дощечки ящика и варят чефир в котелке.

— Аннушка, я тебя чего попросить хочу… — тихо, чтобы не услышали шоферы, говорит Люся. — Ты утром ребятам вместо меня завтрак приготовь, ладно? А то я сегодня ночью Андрюше обещалася. Так жалко его! Три года без женщины. Только утром, тогда уж рано не поднимуся. Уважишь, а?

— Конечно, Люся! Что приготовить-то?

— Ты им рису отвари с тушенкой, ну, и чаю скипяти вот эти полведра. А вон те полведра, за плитой, — это НЗ, не трогай. Это последняя, еле наскребла в бассейне. Спасибо тебе! А уж я в долгу не остануся, случ-чего и я тебя прикрою.

— Эй, бабай! — окликают шоферы вышедшего из юрты казаха. — Присоединяйся!

Казах подходит, садится на корточки возле костерка. Долговязый Федя, тоже из бывших зеков, разливает по кружкам черную жидкость, протягивает кружку старику. Тот с достоинством ее принимает.

— Красивая у тебя дочка, бабай! — говорит Ахмед.

— Это не дочка. Жена.

— Жена?! Врешь! Сколько же ей лет?

— Девятнадцать.

— А тебе?

— Пятьдесят шесть.

— А та, старая, кто же?

— Тоже жена. Она не старая. Двадцать восемь лет. Старая померла. Четверо детей родила. В Ералиево живут.

— Да зачем тебе столько жен? Ты ж старик! Небось, с одной-то не управишься.

— Хозяйство большое — большой семья надо. Две жены — не много. Мой отец пять жен имел. За хорошую жену большой калым платить надо.

— И сколько же ты, к примеру, за эту красивую заплатил?

— Шесть верблюдов, сорок овец отдал. Два ковра. Денег полторы тысячи.

— Ты бы в Россию ехал, — посоветовала Люся. — Там бы женился бесплатно и сюда привез.

Бабай покачал головой.

— Русская так жить не будет. Русская — свободная, подчиняться не будет. Нашу женщину с детства воспитывают, чтобы слушалась отца, а потом мужа.

— Чудно! — удивился Федя. — А как закон на это дело смотрит?

— Какой закон?

— Ну, жен покупать.

Старик помолчал, оглаживая редкую рыжеватую бороду.

— У нас свой закон, — сказал он, кинув на Федю недобрый взгляд. — Эта земля до вашей власти русских не знала. У моего отца двести верблюдов было. Если бы не ваша власть, у меня бы четыреста было.

— Ну, ты и тип! — возмутилась Люся. — Да что бы ты делал без советской власти!..

— Э! — обернулся к ней Ахмед. — Ты откуда взялась, такая советская?

— Оттуда! Я комсомольским секретарем на рыбкомбинате два года работала!

— Иди ты! А я думал, ты больше по этой части.

— По какой?

— По этой самой.

— Я вот тебя половником по этой самой части! — обиделась Люся.

Стемнело. На сегодня мои обязанности закончились. Генка ушел спать к рабочим на помост, а у меня хватило сил навести порядок в сейсмостанции, еще раз вымыть пол, расстелить спальники — один на полу, другой — на узкой откидной лавке. Потом мы с Люсей, загораживая друг друга, по очереди долго мылись с головы до ног под горячей струей артезиана.

— Прям на десять лет помолодела! — сказала Люся, натягивая сарафан на голое тело. — Ну, теперь держися, Андрюша!

Перед тем как лечь, я поставила будильник на пять утра. Этот круглый маленький будильник с зелеными стрелками и летящим голубем на циферблате мы с Витей купили на Арбате перед отъездом, и он ездит с нами от скважины к скважине. Под его деликатное тиканье я заснула. Сквозь сон слышала, как Витя осторожно, чтобы не разбудить, укладывается на пол поверх своего спальника. Я опустила вниз руку и погладила его по небритой щеке, а он поцеловал мою руку.

Закончили работу на следующий день к обеду. Сияющая Люся с победоносным видом водрузила на стол свой НЗ — последние полведра горячего чая. Потаенно счастливый Андрей разливал чай по кружкам.

Поднимали из скважины приборы, сматывали кабель, грузили на машины оборудование, спальники, раскладушки. Я тоже уложила свое немудреное хозяйство, вымыла бачки и ушла в степь поразмяться.

… Как хорошо, никуда не торопясь, идти по твердой, в трещинах, серой земляной корке, поросшей седыми колючками, поглядывая под ноги, чтобы не наступить на скорпиона, фалангу или притаившегося в паутине каракурта. Усталость растворяется, дыхание становится легким и глубоким. Уже человеческие суетливые фигурки у буровой кажутся маленькими, и только сама буровая возвышается над степью спокойным гигантом.

Ах, вот почему так хорошо дышится: ветер стих. Вечереющее небо все так же безоблачно, но солнце уже не давит зноем. Полосатая ящерица-хамелеон выскакивает из-под ног и скрывается в трещине. Навозный жук-скарабей катит шар так целеустремленно, что я невольно уступаю ему дорогу. Он кажется мне крохотным человечком, одним из семи гномов, возвращающимся после работы в свой домик, где Белоснежка уже перемыла посуду, сварила кашу и ждет всех к ужину.

В колеях, пробитых колесами машин, лежит пыль, белая, как пудра, и в этой пыли четко отпечатываются следы сусличьих лапок, совсем крохотных лапок ящериц и больших двупалых верблюжьих копыт. А сами верблюды — медлительные, тяжеловесно грациозные, с надменными мордами на гордых шеях — пасутся неподалеку, и им нет до нас, пришельцев, никакого дела.

Пока я гуляла, у скважины разразился скандал. Я подоспела к тому моменту, когда рабочие и разъяренная Люся окружили бабая и угрожающе махали перед ним кулаками.

Причиной оказалась Пальма. Собака забежала в овечий загон и принялась хватать за ноги овец. Бабай огрел ее арапником, да так, что собака, визжа, кубарем выкатилась из загона. На визг собаки примчалась Люся, за ней Андрей, за ними другие рабочие. Сквозь густой трехэтажный мат можно было вычленить отдельные фразы, выражающие смысл происшедшего.

— Ты какое имеешь право нашу собаку бить?! — разорялась Люся.

— Собака должна сторожить овец! — отвечал бабай. — Если собака овцу грызет — она все равно что бешеная. Такой собака пристрелить надо!

— Это тебя надо пристрелить, басмач недорезанный! — орала Люся. — Небось, за колхозную овцу не стал бы собаку бить, а за свою человека удавишь! Частник!

В ответ бабай обозвал Люсю «билядью». Андрей, обидевшись за любимую, схватил старика за грудки, но тот умелым приемом легко заломил руку Андрея за спину, так, что тот согнулся от боли. У бабая только лицо было старое, а телом он был гладок и мускулист, и слово «старик» никак ему не подходило.

— Наших бьют! — заорал Федя и бросился на защиту Андрея. Кто-то оттаскивает в сторону разъяренную Люсю, Пальма с лаем бросается в кучу-малу.