Летописцы Победы

После второго крупного артиллерийского налета пехота сделала еще один рывок вперед, и этот блиндажик сразу оказался в тылу. Там Андроников отдышался. Набились в блиндажик офицеры связи, к ним присоединились два молодых паренька из армейской газеты.

— Ираклий, ты здесь? — впервые обернулся Чанчибадзе.

— Я здесь, — подал голос Андроников.

— Иди сюда, посмотри, какой компот!

Самолеты-штурмовики обрабатывали передний край противника, траншеи, поливали их огнем. Тяжелая артиллерия громила глубину, пикировщики били по тылам. Как только штурмовики развернулись, с трех сторон ринулись вперед наши танки и самоходки.

Для сорок третьего года это не было еще столь обыденной батальной картиной, это было потрясающим, захватывающим дух зрелищем разгрома противника. Наши железные ветераны плакали от восторга!

В течение дня дважды переносился наблюдательный пункт Чанчибадзе. В штаб, оборудованный на новом месте, Ираклий вернулся измученным и счастливым. Генерал уже не боялся его: изображать что-либо у него не было сил.

На следующий день я отвез Андроникова в штаб фронта.

Перед отъездом в Тбилиси он дал нам, узкому кругу друзей, прощальный вечер. Была уже и сцена «Генерал Чанчибадзе ведет меня в атаку».

Какое-то время мы жили в полуторке, любезно предоставленной командованием. Погода этого наступления была пределом летних возможностей Карелии — месяц устойчивой ясности, тепла, солнца, мягких душистых лесных ночей.

В степях такой зной распространил бы по земле желто-соломенный цвет выжженного поля, а здесь господствовали синие и густозеленые краски.

А ведь нет ничего лучше лесного ведра!

Наша полуторка, выстланная сеном, катила по проселкам, ребристым и ухабистым, гладким и мягким, ползла и подпрыгивала на хлипких гатях, осторожно объезжала на просеках свежие пеньки, трясла нас и швыряла из стороны в сторону, так что время от времени мы покидали кузов, чтобы отдохнуть в ходьбе.

Писатель Георгий Холопов и редактор армейской газеты Петр Иванович Коробов были моими спутниками. Они в этой армии знали все и вся и в гвардейскую часть генерала Миронова ехали как в родную семью, тогда как я, приезжий, исколесивший разные фронты, только и делал, что знакомился.

Фронтовой лес сорок четвертого года уже не был лесом могучего позиционного благоустройства с блиндажами, с землянками в шесть накатов и дзотами. Только тропы и просеки. И темп марша. И огонь.

Полуторка выбралась из чащи на поляну. Мы въехали в лагерь, прикатили к большому привалу.

Войско сушилось и чистилось, «болотное войско», вышедшее от самой Свири в обход мегрегских укреплений, в тыл вражеским оборонительным крепостям.

Это была мудрость, основанная на мужестве, и хитрость, помноженная на выдержку: обойти мощные железобетонные сооружения дремучими непроходимыми дебрями, которые противник не считал нужным ни укреплять, ни даже контролировать.

Наши ребята прошли там, где пройти было немыслимо.

И сразу потеряли цену мощные фортификации, потеряли смысл нагромождения металла и бетона, пошли насмарку ухищрения инженеров.

Крепости пали, неприятель поспешно оставил их, сдал без боя, взорвать не успел, даже не заминировал.

И вот лежат на травке полки обхода. Болотная наша пехота чистится и отмывается потихоньку, празднует свою удачу.

Холопов разыскал майора Владимира Семенова, горячо обнял его:

— Ну, братец, слышал радио: поздравляю с Красным Знаменем!

Коробов мигом достал в кузове объемистую флягу и предложил опустошить ее тут же по случаю награды. Но решено было сначала послушать, как это все было, поговорить с Семеновым спокойно, обстоятельно и трезво.

Все подробности улеглись у меня потом в один абзац газетного очерка.

Шли, вязли, бились в топях, цеплялись за кусты, выстилали путь хворостом, тащили на себе сорокапятимиллиметровые противотанковые пушки, несли на плечах занемогших и обессиленных товарищей, волочили боеприпасы и провиант, а в вещевых мешках на спине личный неприкосновенный запас — сухари и патроны. Не разведка какая-нибудь, не мелкие группы, а полки, целые полки с вооружением и тылами, со штабами и медпунктами.

Та подробность, что полки были не простыми, а парашютно-десантными, тоже примечательна: рожденный ползать летать не может, но рожденный летать может при случае и ползком упредить и ошеломить противника!

— Поход был в достаточной мере мучительным, — заключил Семенов. — Мы делали по сорок километров в сутки. А противник что же? Противник, как и следовало ожидать, не принял боя. Вот вам и удача тактического замысла. Смотрите, торжество продолжается.

На привале пели гармошки. Плясать охотников было мало. Почти вся пехота лежала, наслаждаясь теплым покоем, тишиной, красотой. Гармонисты тоже играли полулежа.

Это было отборное войско, совсем юное, веселое и шаловливое даже в изнеможении.

Флягу Коробова мы осушили. Долго говорили потом обо всем на свете, но, когда собрались уезжать, я спохватился, что о самом Семенове, который вел полки, ничего, собственно, неизвестно. За что ему Красное Знамя? Кто он? Кадровый офицер? Окончил академию? Где служил? Чем командовал? Где был перед войной?

Семенов смущенно ответил:

— Ничего такого, что годилось бы для печати…

— А все-таки?

— Не кадровый. Не кончал академии. Ничем не командовал. А перед войной был… редактором журнала «Мурзилка»!

Черт знает что! Редактор «Мурзилки» ведет лесной чащобой грозные полки… Сказка!

Акимовка — понятие журналистское.

Наш корпус (не танковый и не стрелковый, а корреспондентский) стоял в Акимовке зимой сорок четвертого года в тяжелые месяцы затишья.

Там мы в полной мере познали сущность южной, приазовской, степной грязи. Акимовка погубила нам несколько машин. Акимовка гробила нашу оперативность.

Зимние акимовские вечера бывали часто голодными, потому что наша хата стояла на одном краю огромного села, а штабная столовая — на другом, и между ними лежала непролазная тьма.

С частями переднего края связывали нас короткие заморозки. Материал добывался ночными бросками.

Однажды заморозок подвел нас. Мы с Константином Тараданкиным застряли в грязи в селе Агайман на несколько дней.

Колхоз праздновал возрождение и Новый год. Вся председательская хата залита была поросячьим студнем. До утра плясали в хмельном угаре старики и вдовы. Нас с Тараданкиным поили горилкой партизаны-бородачи, только что вышедшие из плавней.

Где-то поблизости стояли наши радисты, они дали деревне проводок, и старенький репродуктор хрипел музыкой из Москвы.

Дед кричал в репродуктор:

— Салют давай! Приказ давай! Последний час давай!

А к утренней сводке все протрезвились. Была хорошая сводка. Но о нашем участке не было в ней ни слова, как будто война здесь кончилась.

Мы вернулись в Акимовку, улучив заморозок.

Корпус жил своей жизнью. Напрасно думать, что в затишье так уж и нет никаких дел. В затишье обычно обострялось ощущение нашей хозяйственной, бытовой запущенности и обсуждался обширный список нехваток. Как говорил мудрый латыш корреспондент ТАСС Вольдемар Францевич Буш, мы с головой уходили в портянки.

Иногда положение наше удавалось улучшить, и некоторые из нас добывали к портянкам еще и сапоги взамен прохудившихся. Коллега Буша Борис Афанасьев брал на себя наиболее важные контакты в хозяйственной и комендантской сфере, а если уж ему не удавалось, тогда все улаживал без помощи начальства тассовский шофер Гущян, говоря при этом:

— А, все приходится делать самому!..

В затишье нами пристально интересовалось политуправление. В его планах всегда стоял насущный пункт насчет того, чтобы поближе познакомиться с нашими индивидуальностями, для чего был выделен майор Миронов, деликатнейший из майоров, когда-либо встречавшихся мне. Генерал Михаил Михаилович Пронин уделял каждому из нас личное внимание, он запросто навещал нас в нашей хате, ругал наше жилье, поражался нашей бытовой беспомощности и потешался над нашим невоенным видом (к корреспондентам «Красной звезды» последнее не относится, это оговаривалось всегда, и я оговариваю это здесь — у них не было невоенного вида!).