Шпандау: Тайный дневник

12 июля 1956 года. Через Хильду получил копию письма Джона Макклоя моей жене от 21 мая. Он обещает связаться с Государственным департаментом и пишет дальше: «Я твердо убежден, что вашего мужа следует выпустить на свободу, и с радостью сделаю все возможное, чтобы ускорить его освобождение».

14 июня 1956 года. Наш вестибюль перекрашивают, на этот раз этим занимаются работники тюрьмы. Мы должны лишь мыть полы. Под руководством гросс-адмирала мы используем упрощенный метод. С криком «Драить палубы!» мы выплескиваем воду из ведер на пол, потом швабрами сгоняем ее в холодный воздуховод нашей новой воздушной системы отопления. Скинув кители, нам помогали Пиз и Боков, как вдруг, словно из-под земли, позади них вырос полковник Катхилл. Охранники поспешно натянули кители.

— Кому пришла в голову эта идея? — сурово спросил Катхилл.

Все молчали.

— Она стечет вниз и наружу, — попытался его успокоить я. — Система не водонепроницаемая.

— Вы же не станете говорить мне, что она не водонепроницаемая, — рявкнул на меня Катхилл, — если она воздухонепроницаемая?

Ни один заключенный не осмелится противоречить такой логике, тем более подкрепленной высшей властью.

15 июня 1956 года. Мое нежелание вести этот дневник становится все сильнее. Лишь изредка я беру в руки карандаш и бумагу так, будто выполняю тягостную обязанность. Мне в самом деле больше нечего сообщить на волю, а теперь, когда я дописал мемуары, с прошлым тоже покончено. Книги я теперь читаю, лишь бы провести время. Я давно забыл о своих планах написать большую книгу о назначении окна в здании или о недостроенных зданиях на картинах Джотто. Я забросил идею изучения иностранных языков, больше не слежу за последними техническими разработками в архитектуре. Что я написал за последние несколько месяцев? Если не ошибаюсь, помимо эпилога к книге, одни лишь глупые истории: эпизод с бабушкой Функа, досада на охранников, желудочные колики Гесса. Я страдаю меньше или больше?

Если так пойдет и дальше, боюсь, я обречен. Я могу превратиться в настоящего каторжника. Но хотя я это понимаю, я слишком устал, слишком подавлен, чтобы принимать решения. Через три месяца нас покинет Дёниц. У нас было немало противоречий и конфликтов, но даже они помогали мне выжить. С октября я останусь один с Гессом, Функом и Ширахом. Что за мысль! Если я хочу продержаться, к тому времени я должен начать все заново.

15 июля 1956 года. Ничего. Четыре недели, ничего.

17 июля 1956 года. Сегодня Гесс сидел на стуле под ореховым деревом, согнувшись пополам, и жалобно стонал.

Ему явно опять стало хуже. С декабря на двери его камеры висит извещение, подписанное американским врачом: «№ 7 должен каждый день работать в саду не менее получаса под присмотром охранников». Это распоряжение в течение следующих трех месяцев завизировали британский, французский и русский врачи. С тех пор Гесса дважды наказывали, «чтобы утихомирить», как однажды заметил Катхилл. Сегодня Летхэм тоже приказал Гессу немедленно идти на работу, иначе его отправят в карцер. Ему понадобилось пять минут, чтобы пройти сто метров до грядки с сахарной кукурузой. Скрючившись и отдыхая после каждого второго взмаха мотыгой, он со стонами и жалобами рыхлил землю, подолгу стоял, опираясь на мотыгу, и безостановочно причитал. Через десять минут он тяжело сел на землю, подтянул колени и опустил на них голову.

Подошел охранник.

— Вы должны работать. Встаньте!

Гесс, хныкая, покачал головой.

— У меня сердечный приступ. Донесите на меня, накажите меня, убейте, если хотите.

Три охранника стояли рядом с равнодушными лицами. Мы держались в стороне. Мы давно привыкли к подобным сценам и не обращали на них внимания. Прошло пятнадцать минут, прежде чем Гесс уступил требованиям охранников. Он тяжело поднялся и с перекошенным лицом снова принялся за работу. Отработав положенные полчаса, он, шатаясь, подошел к стулу, рухнул на него и снова уронил голову на колени. По его просьбе я принес ему куртку.

20 июля 1956 года. Новый русский генерал по Восточному Берлину, Чамов, приехал с проверкой. В отличие от приветливого Диброва, он лишь спросил через переводчика:

— Жалобы есть?

Услышав ответ «нет», он вел себя довольно странно: в каждой камере он некоторое время смотрел на потолок, потом молча удалялся.

20 июля 1956 года. Сегодня днем я случайно оказался в коридоре, когда Гесс вышел из камеры — расслабленный и бодрый. При виде меня его выражение изменилось в долю секунды. Я был потрясен. Передо мной стоял измученный, страдающий человек. Он даже шел совершенно иначе. Пружинистая походка стала неуклюжей и неуверенной, как у инвалида с ампутированной ногой.

Я никому об этом не скажу, ни остальным, ни самому Гессу, но я необычайно встревожен. Он притворяется уже пятнадцать лет. Сколько же сил для этого требуется! Какое постоянство в насилии над собственным телом! И какое помрачение сознания!

23 июля 1956 года. Сегодня утром Дёниц у себя в камере по своему обыкновению вполголоса читал книгу на французском. Фомин постучал по маленькому окошку в двери:

— Не читать вслух. Verboten! Читать про себя.

Дёниц покорно ответил:

— Слушаюсь, сэр.

Тишина. У Фомина, который некоторое время ведет себя немного дружелюбнее, рецидив.

1 августа 1956 года. Дёниц в течение получаса совещался со своим адвокатом Отто Кранцбюлером. «Ведутся переговоры с тремя западными державами. Они пытаются найти способ, как выпустить меня на свободу, не привлекая внимания». Он снова одержим идеей «главы государства» и явно доволен, что является темой переговоров между тремя державами. Он добродушно сообщает нам, что скоро будут обсуждать расформирование Шпандау; тюрьма просуществовала так долго, главным образом, потому, что британцы имеют на него зуб. С некоторой заносчивостью он добавляет:

— Но это не значит, что вас всех освободят.

Потом он говорит:

— Адмирал Руге, новый генеральный инспектор ВМС, оказался одним из моих учеников. Он буквально смотрит мне в рот. Даже сейчас.

Он опять говорит о «моем офицерском корпусе», как будто военно-морской флот — его семейный бизнес. Иногда он напоминает мне морского лейтенанта, слишком быстро получившего повышение.

1 августа 1956 года. Уже несколько дней Функ лежит с желтухой. Последнее время он жаловался на боли в желчном пузыре и его часто рвало. Его держат на картине в тюремном лазарете, поскольку желтуха может быть заразной. У него явно начались осложнения.

6 августа 1956 года. В последние месяцы чтение занимает у меня меньше времени. И у других тоже. Никто больше не возмущается, если кто-то забудет отдать газету. Интерес к событиям внешнего мира снижается, почти совсем пропал. Я часто ловлю себя на том, что просто переворачиваю страницы в поисках статей, которые могут касаться нашей судьбы.

12 августа 1956 года. Сегодня днем окна во всех камерах затянули москитной сеткой. Я впервые могу читать у открытого окна до десяти часов вечера, слушая, как комары тщетно жужжат с другой стороны сетки.

13 августа 1956 года. Со вчерашнего дня Функ лежит в британской больнице. По всей видимости, охранники пытаются сохранить его перевод в секрете от нас. Летхэм поджимает губы, когда я показываю на пустую камеру. Но Боков, простая душа, с невинным видом говорит:

— Шестого отвезли в больницу.

16 августа 1956 года. Этим утром пришел Ренар и равнодушно объявил: «Le numero trios est mert» («Номер три умер»). Мы оцепенели. После его освобождения мы стали еще больше уважать старого аристократа, особенно в эти последние месяцы. Он был единственным, кто ни разу не потерял самообладания. Самый старший и самый больной из нас — и, вероятно, наименее виновный, — он установил планку мужественности, в этот период нашей жизни, полный жестоких разочарований и унижений, он сохранял присутствие духа и с достоинством переносил выпавшие на его долю испытания. Я надеялся, что еще когда-нибудь увижу его.