Склонен к побегу

Я попрощался и вышел.

Потом я попрощался с больными своего отделения и в сопровождении двух старших сестер покинул тюрьму. В последний раз я прошел мимо нового тюремного здания, в одном из помещений которого повесился мой друг Ведров. Строительный мусор вокруг здания был уже убран и новое здание из светлого кирпича выгодно отличалось своей чистотой от других, потемневших от времени темно-красных корпусов. Я уже знал, что было начато строительство еще одного корпуса спецбольницы. Этот второй новый корпус должен был удлинить среднюю черточку в Е-образной форме нашей тюрьмы. Я оглянулся, чтобы посмотреть на него, но копать котлован только еще начали и я ничего не увидел.

— Ой! Зачем вы оглянулись!? Этого нельзя было делать! Плохая примета! — в один голос закричали сестры, — Да еще надзирателю сказали «До свидания!»

— Я — верующий, но не суеверный, — ответил я. — Это вы суеверные. Вы поднимаете панический крик, если кто-либо засвистит в помещении или, как я теперь, — оглянется на тюрьму.

«Суеверие и атеизм — как брат и сестра», — подумал я про себя. А оглянулся я для того, чтобы лучше запомнить это место. Мысли мои были не о свободе, не о построении семейного очага и т. п., а о борьбе с коммунизмом.

На трамвае мы приехали на вокзал и там некоторое время стояли в зале ожидания. Наконец, объявили посадку. Когда мы подошли к вагону, на котором было написано «Днепропетровск-Ленинград» и сели в этот вагон,

я, наконец, поверил в то, что меня действительно везут в Ленинград. До того времени я не очень этому верил, помня, как 8 лет назад Бочковская грозила мне, что после освобождения «ни в каком крупном городе жить мне не разрешат».

Мы, все трое, поместились в купэ. Сестры, перед отъездом получившие инструктаж у начальника спецбольницы, в дороге пытались спрашивать меня о моих планах после освобождения. Однако я сделал вид, что читаю книгу, и в беседу не вступал. Ночью сестры спали поочередно, да и днем никогда не оставляли меня одного.

Через два дня поезд пришел в Ленинград. Сестры сдали меня под расписку в областную психбольницу. Оттуда меня перевели в районную психбольницу на Пряжке. Ничто там меня не волновало, кроме заботы о целости шерстяного белья: я уже мысленно готовился к новому заплыву. Я настоял, чтобы кладовщица записала в квитанции: «шерстяное белье» и не напрасно — подменили бы! Перчатки, которые я не вписал в квитанцию, там у меня украли.

Первое, что меня поразило в вольной психбольнице — это мат, который буквально «висел в воздухе». И мат исходил не от больных, а от персонала. Нередко случалось, что старшая медсестра становилась в одном конце коридора, а другая сестра — в другом конце, и они начинали разговаривать (не ругаться, а именно разговаривать) исключительно матом, да еще таким скверным, какой я и в тюрьмах-то слышал не часто.

Один больной сказал старшей сестре:

— Как вам не стыдно? — и тут же был лишен прогулки. Однако больших прав в вольной больнице сестра не имела. В вольной больнице больных не били, сильных ядохимикатов не давали и кормили на 97 копеек в день.

Заведующая отделением, куда я попал, оказалась порядочной женщиной. Побеседовав со мной, прочитав сопроводительное письмо и взяв анализы, она категорически заявила:

— Вы ничем не больны, кроме воспаления легких, которое заканчивается, и никогда ничем не были больны. Однако, она тут же добавила, что хотя лечить меня и не собирается, но выписать тоже не может, так как «суд снял с меня спецлечение, но оставил принудительное лечение». Принудку можно будет снять через Ленинградский суд только через 6 месяцев. А на это время она посоветовала мне пойти чернорабочим на больничную кухню, где повара помогут мне восстановить силы после тюрьмы. (Ее преждевременно уволили на пенсию за доброжелательное отношение ко мне и другим политическим, находившимся в ее отделении).

Узнав о том, что меня освободили из тюрьмы, посмотреть на меня пришел мой сосед по квартире, коммунист Хмиров. Поговорил о том, о сем и вдруг задал вопрос:

— А деньги вам вернули, Юрий Александрович?

— Какие деньги? Ах, да — 50 рублей? Вернули.

— Нет, не 50 рублей. Следователь мне говорил, что у вас нашли 5000 рублей!

— Не было у меня никогда в жизни таких денег!

— А следователь говорил: были! — пожал плечами Хмиров. Под конец визита, Хмиров, заикаясь, сообщил мне:

— Мы вашу комнату… того… в кухню переделали… А ваши вещи в комнате… моль съела. Ну, а стол, стулья, диван мы в домоуправление на хранение сдали.

Я был настолько поражен его словами, что ничего ему не ответил, а он торопливо попрощался и ушел.

Мне сделали комиссию немного раньше срока и сразу направили ходатайство в суд. Ровно через 6 месяцев после моего поступления в вольную больницу суд освободил меня от принудительного лечения. В тот же день меня выписали.

Часть 5. Свобода общего режима

Глава 50. Грустная радость

Подобно Дантову аду с его «кругами», ГУЛАГ тоже делится на части. Эти части отличаются одна от другой как тяжестью принудительного труда, качеством и количеством пищи, так и степенью оставленной заключенному свободы. Они имеют такие названия:

Психиатрическая больница специального типа.

Крытая тюрьма.

Лагерь особого режима.

Лагерь строгого режима.

Лагерь усиленного режима.

Лагерь общего режима.

Но и для так называемых «свободных советских людей» жизнь в Советском Союзе тоже имеет жесткие ограничения. Эти ограничения распространяются на свободу слова, печати и собраний, свободу получения информации, свободу выбора места жительства и места работы и свободу поездок за границу. Поэтому я приравниваю жизнь «свободных советских людей» к жизни заключенных ГУЛАГ-а и ту часть книги, которая посвящена описанию этой жизни, называю согласно тюремной терминологии — «свободой общего режима».

15 сентября 1976 года я вновь оказался на «свободе общего режима», но в сердце моем не было никакой радости. Выйдя из больницы, я прошел несколько безлюдных кварталов пешком.

Когда навстречу мне стали попадаться люди, я почувствовал себя неловко. На мне был грязный и мятый костюм, на ногах — зимние ботинки, несмотря на теплую погоду, а за плечами болтался черный вещевой мешок, с каким приезжают в Ленинград бедные колхозники из дальних деревень. В то же время я знал, что на колхозника я не был похож и думал, что прохожие будут смотреть на меня с опаской и подозрением, как на бродягу. Поэтому я сел в первый попавшийся автобус. Но и в автобусе и на улице Чайковского, когда я вышел из него, никто не обращал на меня внимания. Все куда-то спешили: одни с кошелками шли за покупками, другие — домой, третьи — к пивным ларькам, где уже стояли длинные очереди. Никому до меня не было дела. Я подошел к красивому старинному особняку, где помещался Исполком Дзержинского района, и вошел внутрь.

На первом этаже никого не было. Я поднялся на второй этаж, прошел мимо отдела ЗАГС, где 25 лет назад был зарегистрирован наш брак с Татьяной, и увидев табличку на одной из дверей: «Сегодня посетителей принимает зам Председателя Исполкома тов.» постучался в дверь.

— Войдите! — раздался женский голос из-за двери. Я вошел в кабинет, менял с плеч свой вещевой мешок и сел в предложенное кресло. Потом я сказал пожилой женщине, сидевшей напротив:

— Моя фамилия Ветохин. До ареста я жил в вашем Дзержинском районе по адресу: улица Салтыкова-Щедрина 8 квартира 64. Теперь, спустя 10 лет, я вернулся, но моя комната оказалась переделанной в кухню и мне негде жить. Я слышал по радио, что жилплощадь сохраняется за теми лицами, кто находился в больнице. А я тоже все это время был в больнице, так называемой психиатрической больнице специального типа, и потому я не потерял право на свою комнату или другую комнату взамен моей.