Шолохов

В январе на пленуме обкома выступил Луговой, приводил безобразные факты политики прежнего руководства, напомнил об опале, в которой вешенцы всегда были у Шеболдаева. Евдокимов вдруг принародно заорал на Петра Кузьмича: «Что ты мне болтаешь о какой-то опале! Вы в Вешенской богему создали! Шолохов у вас — альфа и омега! Камень себе поставьте и молитесь на него. Пусть Шолохов книжки пишет, а политикой мы будем заниматься без него!»

В феврале удар вдруг по вешенцам нанес директор Грачевской МТС Корешков, бывший вешенский заврайзо, тот самый, который в 1932 году предлагал уполномоченным крайкома поискать у себя в заднице «сплошные колоски» (а Михаил имел неосторожность рассказать об этом в письме Сталину). Он, оказывается, служил не только в Красной армии, как писал Михаил Сталину, но и у белых, и настоящая его фамилия была Коржиков. Удивить такой историей на Дону кого-нибудь было трудно, но обо всех бывших беляках из своего окружения Михаил знал (даже если о них не знал НКВД), а вот о Корешкове — нет. К тому же беляком он был, по-видимому, активным, участвовал в расстрелах красноармейцев. Сперанский вышел на него случайно, раскручивая свое липовое дело об эсерах в Кашарском районе, и очень обрадовался. Пройдя выучку у Резника, он любил использовать в своей работе настоящих контрреволюционеров. Как в свое время Ермакову и Сенину, он предложил Коржикову «помочь» органам разоблачить вражескую организацию в Вешенской — желательно как троцкистскую. Для начала Корешков-Коржиков должен был дать материал на Слабченко, директора совхоза «Красный колос», друга Шолохова и Лугового. Слабченко тоже в свое время воевал за белых. Коржиков сказал, что подумает, пошел к Шолохову и честно все ему рассказал. «Что мне делать?» — спросил он. Михаил посоветовал ему написать Ежову о том, что Сперанский провоцирует его и понуждает под угрозой ареста и расстрела дать лживые материалы на Слабченко. Что решил Коржиков, Михаил не знал. Но в марте Слабченко арестовали, а вместе с ним — брата Марии Петровны Василия Громославского, служившего до закрытия Букановской церкви в 1929 году диаконом в ней, а потом работавшего в «Красном колосе». Коржиков оставался на свободе, из чего можно было сделать вывод, что он предложение Сперанского принял. Но вскоре, как некогда Сенина, арестовали и его.

Потом пошли аресты в Вешенском районе. Брали преимущественно оставшихся в живых участников восстания 1919 года, близких к Шолохову и его друзьям, — Конкина, Точилкина, Кривошлыкова, Махотенко, Чукарина — того самого, за дочь которого Катю сватался Михаил в 1921 году. С каждым новым арестом Евдокимов вел себя все уверенней. Несмотря на то что Шеболдаев был уже арестован, он с ходу отметал все разговоры о «шеболдаевских кадрах» в обкоме. В апреле, на закрытом бюро Вешенского райкома, когда Луговой назвал Чекалина «шеболдаевцем», Евдокимов жестоко обрушился на него: «Кто дал тебе право делать имя Шеболдаева нарицательным?!»

В мае, в разгар сева, бюро обкома сняло Лугового и Логачева с работы и поручило бывшему троцкисту Шацкому «просветить» их — то есть проверить, не враги ли они народа. «Все кончено», — сказали они Михаилу, вернувшись в Вешенскую. «Нет, ребята, — ответил он, — все будет кончено, только когда вас похоронят. А так, даже если вас арестуют, помните — с вами Шолохов. А это в Советском Союзе кое-что значит».

Чтобы Луговой и Логачев не сидели дома и не предавались тоскливым мыслям, Михаил тащил их на рыбалку. Рыболовами они оба были не ахти какими, надлежащего терпения закидывать лесу и ждать поклевки не имели, лезть в воду с сетями тоже не особенно рвались, поэтому он вручал им черпаки — толстые жерди с набитыми на них здоровенными обручами, на которые крепились мелкоячеистые сети, греб на середину Дона, табанил веслами и велел им опускать сачки в воду против течения. Большого улова такой способ не давал, но на уху за полчаса начерпать было можно. В сетчатые мешки попадалась плотва, чехонь, порой даже стерлядки. «Видите, — говорил Михаил друзьям, — вот так и ловят нашего брата: не сетями, потому что нет таких сетей, которыми всю Россию опутать можно, а черпаками. Кто попался дуром — того и на уху! Мораль сей басни какова? Важно не плыть по течению и не лезть под черпак!» Наловив рыбы, плыли на другой, лесистый берег, садились там под раскидистыми ивами, разводили костерок. Сверкало в свежей листве еще нежаркое солнышко, пела иволга, неустанно шумело на стремнине течение Дона, пахло цветущими травами, влажной, распаренной землей, речным илом. Это была жизнь, которую Михаил хорошо знал и любил, а его друзьям-партийцам она выпала только в детстве, отчего сегодня им приходилось труднее, чем ему. Не умели они видеть неповторимый, чудесно меняющийся мир природы, вечно новые облака, воду, деревья, травы, забыли названия многих из них… Михаил, помешивая ложкой в ведерном котелке, варил свою знаменитую уху, с наслаждением вдыхая змеящийся от варева дымок, открывал «под дымок» бутылочку, а «под ушицу» — другую, травил им байки у догорающего, подернувшегося сизым пеплом костра. «Вы не дюже печальтесь о работе, — говорил он им. — Работа дураков любит. Еще наработаетесь за жизнь — по гроб хватит! А вот так посидеть, не торопясь ушицы сварить, поговорить за жизнь без всякой политики — дорогого стоит. Считайте, это у вас отпуск».

Но «отпуск» быстро закончился. В начале июня Евдокимов вызвал Лугового и Логачева в Ростов. Они, понимая, что обратно, возможно, не приедут, стали прощаться с Михаилом. «Нет, прощаться пока не будем, — сказал он. — Берите мою машину — и она же привезет вас обратно». Машина вернулась пустой, с одним шофером. Как потом узнал Михаил, Шацкий вызвал Лугового и Логачева по очереди к себе в кабинет и начал «просвечиванье». Оно заключалось в том, что сидевший тут же работник НКВД обыскал их, после чего Шацкий сказал: «Отправляйтесь в НКВД. Дело ясное…»

Дней через пять, на краевой партконференции, Михаил подошел к Шацкому:

— Где Луговой и Логачев?

— Сидят твои друзья, Шолохов! — радостно ответил Шацкий. — Показания на них сыпят вовсю. Но по Вешенской это — только начало… Там будут интересные дела. Вешенская еще прогремит на всю страну!

— Арест Лугового и Логачева — ошибка, — сказал Михаил, твердо глядя в глаза Шацкому. — Точнее — действия врагов.

— Это не в мой ли огород камешек? — смеясь, спросил Шацкий. — Слушай, не выйдет! Я проверен. Можешь судить уж по одному тому, что меня брал на ответственную работу Николай Иванович Ежов, и Евдокимов с огромным трудом выпросил меня у ЦК.

— Миша, оставь ты их. Плетью обуха не перешибешь, — посоветовала мужу Мария Петровна, когда он рассказал ей обо всем.

— Нет, Маруся, нельзя, — ответил Михаил. — Я уже отдал им в свое время Харлампия Ермакова. Можно оправдываться тем, что я был тогда еще зеленый. Но у меня не хватило сил спасти его, а вот использовать в «Тихом Доне» все, что он мне рассказывал — хватило. Почитай, вся третья книга на нем держится. Я у него в долгу. У мертвого, понимаешь? Если я сдам теперешних своих друзей, то кто я, получается? Человек, живущий за счет того, что другие умирают? С такими мыслями писать нельзя. «Тихий Дон» — роман о настоящих мужчинах, его не может писать трус, малодушный человек. Не имеет права! Харлампий Ермаков бы так не поступил!

— Ох, Миша, Миша… — качала головой Мария Петровна.

Сталин и сам с некоторых пор считал, что Михаил слишком много на себя берет. Подмял под себя Вешенский район, теперь подавай ему область… Любое решение, получается, областное руководство должно с ним согласовывать… Причем, как всякий представитель донского племени, он склонен к определенным преувеличениям для достижения своих целей. Так же вел себя в свое время Миронов. А преувеличивать Шолохов умеет — на то он и знаменитый писатель.

Но черные краски, которых не жалел Евдокимов, рассказывая о Шолохове, нарисовали, помимо воли автора, и другую картину — неподдельного напряжения, в котором сейчас находится Шолохов. «Почему Евдокимов и другие не хотят считаться с ним? — с раздражением подумал Сталин. — Я-то считаюсь! Он мне в глаза говорит, что меня хвалят в газетах сверх всякой меры, а я молчу. А ведь мог бы сказать: если вы такой скромный, товарищ Шолохов, то прекратите писать «Тихий Дон», за который вас восхваляют». Сталин подумал и написал генсеку Союза писателей Ставскому: «Тов. Ставский! Попробуйте вызвать в Москву т. Шолохова дня на два. Я не прочь поговорить с ним».